У порога этого ухоженного, но скромного по голливудским меркам дома стоит машина с говорящим номером F451. В этом доме вот уже 45 лет живет Рэй Брэдбери, основоположник научной фантастики. Однако далекое будущее и иные миры всегда были для Брэдбери не целью, а средством в постижении человеческой сущности, в исследовании природы любви, добра, ответственности, призвания. И сегодня давайте не спрашивать гения о планетах и ракетах. Взамен спросим определение самих основ нашего с вами земного бытия.
И первый вопрос: в чем смысл жизни?
А что такое Вселенная? Это большой театр. А театру нужна публика. Мы — публика. Жизнь на Земле создана затем, чтобы свидетельствовать и наслаждаться спектаклем. Вот зачем мы здесь.
Если вам не нравится пьеса — выметайтесь к черту!
Я — часть публики, я смотрю на Вселенную, я аплодирую, я наслаждаюсь. Я благодарен ей за это. А Вселенная говорит мне: подожди, то-то еще будет! Будет больше, чем ты можешь себе представить. Будет нечто удивительное, нечто невозможное. Так что гляди в оба, чтобы ничего не упустить.
В ближайшие годы мы вернемся на Луну. Мы построим там базу. Мы полетим на Марс, обживем Марс, обоснуемся там на ближайшие пару сотен лет. А потом, надо думать, полетим на Альфу Центавра.
А потом как здорово быть частью публики, замирающей от восторга, наблюдающей все это.
И вот как часть этой аудитории могу заявить: что за скверную пьесу нам порой показывают! Надо полагать, что в эти-то самые ближайшие годы, о которых вы говорите, помимо всего, что должно вызывать аплодисменты, нам наверняка также покажут спектакли о горестях и бедах. Наверняка и на будущий сезон в репертуаре этого театра останутся и трагедии неразделенной любви, и драмы о тяготах и лишениях. Так не прикажете ли и здесь благодарно хлопать, сэр?
Нужно принимать все. Каждый из нас проходит свою порцию испытаний. В конце концов, мы дойдем до смерти. Люди моего возраста умирают. Мне приходится признать это. Это входит в мою привилегию быть частью мироздания. И я говорю: хорошо, я умру. Люди стареют.
Но вот штука: я прихожу домой с поминок и пишу пьесу, или книгу, или короткий рассказ, или поэму. И смерть меня так просто не прихватит. Разве только Господь съездит мне по затылку бейсбольной битой. Понимаете ?
Каждое утро я просыпаюсь и говорю: это прекрасно! У меня то же чувство, что в двенадцать лет. Вот тогда я посмотрел на волоски, покрывающие руку, и подумал: «Позвольте, я ведь жив! Вот она — жизнь!» И в двенадцать лет я сказал себе: «Ты жив, ты жив — разве это не здорово?»
Поэтому надо принимать всё — все горести, самую смерть. Они есть. Но с другой стороны, есть и все чудеса любви, а одно это уже способно уравновесить всё остальное.
Я впервые влюбился в девятнадцать. Я вернулся домой вечером, заперся в ванной и заорал в потолок: «Господи, пусть бы каждый был так счастлив, как я сейчас!»
Моя мама подлетела к двери, говорит: «Рэй, что случилось? Тебе плохо?» А я сказал: «Мне очень хорошо, мама, мне очень хорошо».
Вот так все устроено: минуты испытаний сменяются мгновениями высшей радости.
Первые годы моего брака были годами вдохновения. Это был взрыв! Упоительное сумасшествие.
Конечно, так не может длиться всю жизнь. Любовь стихает, вы становитесь друзьями. Но навсегда в памяти остался взрыв первых лет, когда ты говорил: «Слава тебе господи, что я жив и что я все это чувствую».
Показать скрытый текстОткуда Вы все это знали в молодости, ведь Вы написали «Вино из одуванчиков», лет в тридцать?
Да, двадцать девять — тридцать.
Вот откуда вы всё это знали смогли передать мудрость зрелости, будучи совсем молодым человеком?
Я пишу так, как великие французские живописцы, которые создавали свои полотна, нанося на холст точки.
Пуантилизм.
Ну да, пуантилизм, да. Ты просто наносишь отдельные точки, а потом они складываются в картину. Когда приступаешь к полотну, ты не видишь целого. Ты кладешь отдельные точки. Одну, потом другую. Потом третью. Наконец, отходишь — глядь, а точки-то сложились в картину. И ты говоришь себе: «Черт возьми, кажется, ты сделал неплохую картину!» А ведь все начиналось с одной-единственной точки.
«Вино из одуванчиков» началось с того, что я написал маленький пассажик о крылечках американских домов. А вторая точка — рецепт, как делать вино из одуванчиков. Его вырезал мой дед из одного журнала, когда мне было три года. Вот вторая точка. Фейерверки, там я не знаю, запуск змея, Хеллоуин, провинциальные похороны — все эти точки мало-помалу населяли полотно, и в один прекрасный день я посмотрел и изумился: «Кажется, я написал картину!»
Когда тебе семнадцать, ты знаешь все. Но если тебе 85, и ты по-прежнему знаешь всё, значит, тебе по-прежнему семнадцать.
Да-да. Когда мне было семнадцать, я не мог ничего. Я не мог написать ни стихотворения, ни эссе. Даже короткого рассказа я не мог написать.
В старших классах школы, где я учился, велась антология — ученики сами о себе писали короткие сочинения. Моего там ничего не было — я не мог сложить на бумаге и двух слов.
Так я и окончил школу неумёхой. Я вышел в мир беспомощным существом, зная твердо только одно: я хочу быть писателем.
И я устроился на работу в газетный киоск. И друзья проходили мимо и спрашивали: «Что ты тут делаешь?» И я им отвечал: «Я становлюсь писателем».
«Как можно им стать писателем, стоя тут?»
А вот как. Каждое утро, проснувшись, я писал короткий рассказ. А после работы шел не домой, а в библиотеку. Я жил в библиотеке. Меня окружали лучшие в мире возлюбленные, — ими были книги.
Редьярд Киплинг любил меня. Чарльз Диккенс любил меня. Герберт Уэллс любил меня. Жюль Верн любил меня.
Эти любовники изменяли мою жизнь. Они смотрели на меня в упор. Когда ты входил в библиотеку, ты попадал в удивительную атмосферу, ты вдыхал её, ты плавал в ней. Ты становился писателем, плавая посреди библиотеки. И сквозь тебя проходили вибрации. Они оставались в тебе навсегда.
Я не думал о том, как мало я умею. Я был так поглощен любовью к книгам на полках, что просто некогда было думать о собственных несовершенствах.
Ведь в чем сила любви? Любовь заставляет тебя звучать даже после того, как музыка закончилась.
Вот почему нужно постоянно быть в состоянии влюблённости во что-нибудь. Вот в моем случае — в библиотеку, в книги, в писательство. Даже если то, что ты сам напишешь — ужасно, ты безжалостно выбрасываешь написанное и принимаешься за чистый лист.
Понимаете, мне было двадцать два года, когда я написал первый сносный рассказ. Я сидел за машинкой, и когда я его закончил, слезы потекли по моим щекам.
А что был за рассказ?
Он назывался «Озеро» Его потом включили в один из моих сборников. И вот тогда я ясно почувствовал: только что я написал первый хороший рассказ — после десяти лет, после десяти лет. И с тех пор я стал писать хорошо.
Это было тогда. А сегодня же никто, кажется, больше не интересуется этими библиотечными вибрациями, как не интересуется библиотеками и книгами. Скорее ждут, когда книга станет сценарием для Голливуда. Ваше отношение к кино?
Я бы так сказал: хороший кинорежиссер должен быть писателем. Он должен испытать нечто подобное. Он должен примерять мой опыт на себя. Он должен быть полон деталями. Полон теми точками жизни, о которых я упоминал.
Даже не пытайтесь усмотреть за всеми фильмами со всеми их взрывами и прочей банальностью. Следить надо за великими режиссерами — вот недавно я пересмотрел «Лоуренса Аравийского» Дэвида Лина — я бы душупрозаложил, чтобы только написать сценарий для этого режиссера.
Или вот фильм русского режиссера, который я видел тридцать лет назад — о парне, который пошёл на войну и, в конце концов, погиб. И ты сливался с героем и вместе вы проходили испытание за испытанием. В кинотеатре ты плакал, но это были слезы радости от знакомства с большим произведением.
А Вам понравилась экранизация «Войны и мира» Толстого, сделанная С. Бондарчуком?
Ну, об этом судить лучше вам, русским. Потому что это ваша национальная эпопея, вы цитируете «Войну и мир» как Библию. Но, на сколько я могу судить, русская киноверсия грандиозна. Потому что ухвачен дух, дух книги, это замечательно.
И вы встречались с Бондарчуком здесь, в Голливуде?
Да, у меня была своя киноассоциация, и я показал здесь в Голливуде «Войну и мир». Был дан приём, и все большие режиссеры Голливуда тех лет собрались, чтобы встретиться с Бондарчуком. Были Барри Уайлдер, Уильям Уайлер, Джон Уэйнс, режиссёр, Форд, режиссёр фильмов с Гретой Гарбо и другие знаменитые режиссёры. Они все выстроились в длинную очередь, и Бондарчук шел вдоль нее, и узнавал многих: «О, мистер Форд, мне нравится ваш фильм». Узнал режиссера Греты Гарбо, ещё кого-то узнал.
Я пристроился в самом конце очереди и молча наблюдал за всем этим. Бондарчук закричал мне — «Рэй! Брэдбери! Это Вы?» И он подлетел ко мне, сграбастал меня в объятиях, потащил вовнутрь, и схватил бутылку этой «Столичной», усадил за свой стол, где сидели его близкие друзья. И все режиссеры, стоявшие в очереди, — самые известные режиссеры Голливуда, недоумевали. Они смотрели на меня и говорили: «Кто этот Брэдбери?» И чертыхаясь, они ушли, оставив меня с Бондарчуком наедине.
Как вы думаете, почему он выделил именно вас?
Почему? Да просто он любил меня. И он знал мои книги. Ему было наплевать на голливудских магнатов. Но ему было не наплевать на «Марсианские хроники».
Скрыть текст
Когда Вы слышите слово «Россия», что первое приходит Вам на ум?
Я думаю о народе, полном страсти и любви. И лучшие дни его ещё впереди. Они уже не за горами, они не так давно уже начались. Рано или поздно русские научатся любить себя и верить в себя, они овладеют будущим. Притом овладеют любовью, а вовсе не войнами или диктатурой. Это произойдет, когда они, наконец, узнают себя самих и обнаружат, что они умеют любить, как никто другой.
Вот что я думаю. В этом убеждает меня русская литература, русские фильмы. Просто русские ещё не стали внутренне свободны, еще до конца не освободилась их энергия, их страсть. Так что предстоящее столетие увидит, как русские люди освободятся от всего, что сковывало их внутренне последние триста лет. И Россия станет сверхмощной державой только благодаря тому, что люди научатся любить самих себя.
Показать скрытый текстА разве не благодаря нашему газу, нефти, углю?
Нет. Эти вещи важны, чтобы выжить, но они не заменят самой жизни.
Догадываетесь ли Вы о том, как Вы популярны — хотя нет, не популярны, а любимы в России? Знаете ли Вы, как Ваши книги — на тот момент очень редкие, заметьте, книги, ведь достать их было нельзя, — передавались из рук в руки, как их читали под одеялом с фонариком, быстрей, быстрей, потому что наутро их нужно было передать следующему на очереди? Знаете ли?
Да, у меня есть фэн-клуб в Москве. И пять лет назад они прислали мне плёнку, на которой все вместе спели «С днем рождения тебя». И это была любовь, как она есть. Да. Это прекрасно.
Но если Вы не против, вернемся к нашей игре в определения.
Во многих из них повторяется идея машины времени.
А что такое Время? Ведь нет же молекулы Времени?
Мы все — машины времени. Время, время — его можно увидеть на нас и внутри нас. Вот почему мне так нравится общаться со стариками. Всю свою жизнь я нахожусь под очарованием стариков. Потому что я знаю, что сейчас я нажму его потайную кнопку, и окажусь в 1900 году, или на Гражданской войне, — а в детстве я встречал ветеранов Гражданской войны.
Так что каждый из нас — машина времени. Время существует только в нашей голове. Время не существует снаружи нас. Время — это память.
Итак, время для Вас субъективно. И все же есть у него своя воля. И зачастую эта воля сильнее нас. Как тут не вспомнить историю Элен Луис и Билла Форрестера из «Вина из одуванчиков». Разве эта история не о том, что Время распоряжается нами порой несправедливо — Элен слишком стара, Билл слишком молод для этой встречи? Это ли не история об ошибке Времени?
Это один из самых любимых моих сюжетов. Он — чистая правда. Мы все встречаем людей, для которых мы либо слишком молоды, либо слишком стары.
И в двадцать лет я встречал женщин, которые были на сорок-пятьдесят лет старше. И они были моими возлюбленными и учителями одновременно.
И вообще-то в хорошем браке люди всегда учат друг друга. Вы учите друг друга науке жизни. Ежедневно соприкасаясь, лёжа на одной подушке, вы влияете друг на друга помимо воли. Вот стоит шкаф с книгами моей жены, а напротив — мои книги. Видите, какое переплетение? Она была моим учителем и возлюбленной одновременно.
Она любила французскую историю, она любила английскую историю, она любила итальянскую историю. Она была историком. Она была лингвистом. Она любила языки — видите, сколько книг по сравнительной лингвистике? Она изучала слово как таковое. Изучала науку о значении слов. Она была библиотекарем. Она работала в книжном магазине — вот там мы и познакомились.
Кем же еще быть жене писателя, как не библиотекарем?
Правильно. Неким библиотекарем моей жизни. И вообще все девушки, с которыми я встречался в молодости, были библиотекарями, учителями английского или продавщицами книг.
Скрыть текст
И вот мы подошли к следующему важнейшему определению — определению любви. Что есть любовь?
Это когда узнаёшь себя, встречая себя же. Когда в книжном магазине я встретил Мэгги, я вмиг понял, что встретил себя. И когда мы заговорили, я понял, что говорю сам с собой.
Когда мы поженились шестьдесят лет назад, у нас не было денег. Не было, не было. И каждое утро она уходила на работу, чтобы я имел возможность писать. Тогда я писал короткие рассказы о Марсе.
И при этом она всегда знала, что замужем за великим писателем.
Э, нет, не тогда. Тогда-то все ее друзья говорили: «Не выходи замуж за Рэя, он затащит тебя в никуда».
А предложение ей я сделал так: «Мэгги, я собираюсь на Марс и Луну. Хочешь со мной?»
И она ответила «Да».
Это было лучшее «да» в моей жизни.
Так она и вышла замуж за писателя, который вел её в никуда, и, вдобавок, без денег. Первые два года у нас даже не было телефона. Мы снимали крошечную квартирку в Винус, по соседству с бензозаправкой. Там на стене висел мой первый телефон. Я подбегал к нему, брал трубку, а люди думали, что звонят мне домой. Не было даже телефона, что уж говорить о машине. У нас ничего не было.
Но знаете, что у нас было? Любовь.
Мы занимались любовью на океанских волнорезах по всему побережью — на волнорезе в Венис, на волнорезе в Санта-Монике, на волнорезе в Оушен Парк. И если бы построили новый волнорез, мы бы туда бы примчались и там бы отметились. Вот что такое любовь — у нас не было денег, но у нас были мы.
А какова природа страсти?
Если чего-нибудь не любишь — не делай этого.
И наоборот — если любишь, осилишь, что угодно. Я доказал это на примере своей жизни.
Я люблю театр, и ушло двадцать пять лет прежде, чем я написал пьесу. Страсть сделала свое дело, — теперь я могу писать пьесы.
Я хотел писать короткие рассказы, я не умел это делать, но я упорно пытался писать их — пытался страстно, страстно — и теперь я пишу короткие рассказы.
Я хотел писать киносценарии, но не знал, как. Джон Хьюстон дал мне шанс написать сценарий фильма «Моби Дик». В какой-то момент работа зашла в тупик. И тут свершилось чудо. В лондонской гостинице, где я работал тогда над сценарием, я случайно взглянул в зеркало и сказал себе: «Я — Герман Мелвилл». И тут же в зеркале увидел, как сквозь мои черты проступили черты Мелвилла. Я тут же подскочил к машинке, и за следующие восемь дней написал сценарий — и это только от страсти, только от страсти! Вовсе не от ума.
Нельзя писать умом — надо быть в письме, прожить жизнь над машинкой, понимаете.
И я промчался через весь Лондон со сценарием под мышкой, вручил его Джону Хьюстону с криком: «Вот, возьми и читай!»
Он открыл рукопись и воскликнул: «Господи, это именно то, что надо! Как это получилось?»
И я сказал: «Все очень просто. Дело в том, что перед тобой стоит Герман Мелвилл. Только читай скорее, через пару минут он уйдет».
Показать скрытый текстЗначит, страсть — это ворота, через которые твой дар попадает в этот мир и становится ощутим физически ?
Да. Нужно быть одержимым жизнью каждый день. И одержимым страстью.
Трезвый ум — еще не всё. Мало знать, что любишь. Надо быть тем, что любишь. Надо смело идти вслед за страстью.
В девять лет мультфильм про Бака Роджера вторгся в мою жизнь. Это было в октябре 1939 года. В газете я увидел кадры из мультфильма о будущем. Я впился в них глазами — это ли не было страстью! Я стал вырезать кадры этого мультика из всех газет. Я улетел в будущее, да так и остался в нём на всю жизнь.
Вот как это было. А через два года из-за этой самой страсти я стал писать сам. И писал свои варианты продолжения марсианских историй Эдгара Берроуза. Я не выбирал это занятие сознательно, все происходило по страсти. Получается, что вся моя жизнь — история страсти.
Выходит, что страсть — это некоторый антоним ума? Страсть — то, что открывает в тебе зверя?
Страсть взрывает тебя. Нельзя жить, как ребенок, который ждет-не дождется Рождества с подарками под ёлкой. Всю жизнь я просыпаюсь каждое утро и говорю себе: «Я жду-не дождусь именно этого дня». Вот что такое жизнь, и вот что такое страсть.
Простите, что перебиваю, но это невозможно терпеть. Кто это такой ходит за Вами?
О, это Хэлли, полное имя Хэллоуин. Это кошка из праздника Хэллоуин, она выглядит, как тыква со свечой внутри. Получается, это кототыква.
Вы описываете страсть как весьма условие, необходимое для человеческой продуктивности. Но ведь во всех конфессиях страсть описывается как кратчайший путь к пороку?
Молодым людям я всегда говорил: не стойте на краю обрыва в раздумьях, что делать дальше. Прыгайте, и обретайте крылья в падении. Вот что такое писательство, вот что такое актерство, вот что такое борьба, вот что такое любовь.
Скрыть текст
Мало кто из ныне живущих на Земле писателей имеет больше международных и национальных наград, чем у кого бы то ни было. А что для вас прижизненная слава и награды?
А для меня это ничто. Настоящая награда — в другом. Два года назад я был в мэрии Лос-Анжелеса, мэр произносил речь в мою честь, вручил мне какую-то награду, публика хлопала. Но вот когда меня в моем кресле повезли к выходу, какой-то юноша схватил меня за рукав и выдохнул мне в лицо: «Вы изменили мою жизнь». Вот это больше, чем слава, понимаете?
Потому что я-то знаю, что по призванию я — учитель. Я вовсе не писатель-фантаст, я не выдумщик историй про ракеты и планеты, я учитель. Я преподаю вам жизнь. Я учу вас любить. Я изменил его жизнь, он только потом заметил, как.
Я же знаю, как и Вы; Вы-то тоже здесь по страсти. Вы пришли ко мне сегодня, потому что вы хотели прийти. Не потому, что это ваша работа, а потому что вам нравятся книги Рэя Бредбери, я же вижу. И это выше, чем слава. Ибо любовь — это всё.
Показать скрытый текстЛюбовь — это всё?
Всё. Ваше присутствие здесь — акт любви. И я отвечаю на эту любовь, и я объясняю, каково для меня значение страсти. Ведь умом жизнь не постигнешь. Ум порой принимает неверные решения.
Я хожу на приемы в Голливуде, вижусь со знаменитыми режиссерами и продюсерами. И по возвращении спрашиваю у своего желудка: «Ну как?» И бывает, желудок отвечает «Э-э-э». И если так, я больше туда ни ногой. Я ничего не решаю здесь, я все решаю здесь. Мой желудок знает, смотрю ли я в лицо лжеца или вора, или просто глупого человека.
Поэтому надо избегать решений холодного разума, надо поступать по страсти. Надо посмотреть в лицо человека и спросить свою интуицию: можно ли ему доверять?
Мне как-то предложили написать сценарий для телесериала. Ходили вокруг меня несколько лет, они предлагали деньги, обещали то, сё. Но я смотрел в их лица и понимал, что я им не доверяю. У продюсера были такие мелкие острые зубы, как у барракуды. Дай ему волю, он съел бы меня заживо. В конце концов, я позвонил ему и сказал: «Не буду я с вами работать».
А другой продюсер пришел ко мне и сказал: «Я сниму сериал так, как вы захотите». Я спросил: «Вы что же, позволите мне написать шестьдесят серий, все, что я захочу? И пустите меня на площадку с моими советами?» И потом мы целый год регулярно встречались, обедали вместе, я смотрел другие его картины, и по прошествии года я сказал «Да, вы можете снять сериал по моему сценарию». Но на это ушел целый год. Я не был в нем уверен. Ведь интуиция тоже дает порой промашку. Но время все прояснила. И сериал вышел удачный. Очень хороший.
А что, собственно, произошло за этот год?
Он заговорил, как вы. Вот вы только что упомянули рассказ, который никто никогда не вспоминает — историю Элен Льюис и Билла Форрестера, обычно все спрашивают про прогнозы на будущее. Значит, мы с вами говорим на одном языке. Потому что вы упомянули сюжет, который я сам люблю больше всего. И вот если вы когда-нибудь придете и скажете: «Есть у вас один рассказ, который я люблю и хочу снять фильм по нему». И вы знаете, что я вам скажу? Я скажу «Да. И у вас может получиться. Отправляйтесь на съемки».
Спасибо. Хорошо. И остается еще одно важнейшее определение, о котором нельзя не спросить. Это смерть. Когда кто-нибудь жалуется на жизненные испытания, я думаю, что испытания — это милость господня. Так бог отвлекает человека от его главной, настоящей проблемы. А она в том, что каждый человек рано или поздно умрет. Но если бы человек думал об этом день и ночь, его жизнь стала бы пыткой. Не так ли?
Он стал бы Вуди Алленом. Ха-ха-ха. Потому что это он постоянно об этом думает. Вот это в нем забавляет больше всего. Шучу, конечно.
Я так не думаю, знаете, почему? Потому что я-то буду здесь всегда. Этот ящик с моими фильмами и полки с моими книгами, беседы с людьми убеждают, что сотня-другая лет у меня есть в запасе. Может, не вечность, но уже неплохо, не так ли? Ведь большинство книг забыто вместе с их авторами.
Так что смерть не занимает меня. Мне еще есть, что делать.
О чем Ваша последняя книга?
Это продолжение «Вина из одуванчиков».
Продолжение?
Да, оно называется «Прощай, лето». Я только что продал его издателю, и книга выйдет в следующем году.
Дуг стал старше. Ему теперь восемьдесят.
Нет, ему все еще двенадцать. Он все еще учится.
Скрыть текст
Значит, смерть не надо воспринимать как финальную трагедию?
Нет. Надо готовиться к смерти. Но как? Через любовь к жизни. И тогда на смертном одре ты скажешь себе: я сделал то-то, сделал то-то, Я навредил очень немногим. Я старался не делать людям больно. Каждый день жизни я делал свою работу. И вот теперь я плачу по долгам. Смерть — это форма расплаты с космосом за чудесную роскошь побыть живым. Хоть раз! И вот на смертном одре ты будешь победителем. Ты посмотришь в глаза самому себе. Не окружающим — себе самому. Про себя я знаю: я делал хорошую работу каждый день моей жизни восемьдесят лет. Это чертовски здорово. А?
Я не собираюсь себя хоронить — это с успехом за меня сделают другие. Но на смертном одре я скажу себе «Ну и молодчина же ты, Рэй. Молодчина». А на могильном камне я попрошу написать заглавия пары моих книг. И прохожие смогут прочесть их четче, чем финальные титры на экране.
©
Рэй Брэдбери. Интервью передаче "проСвет" Дмитрия Диброва, 4 октября 2005г.Я не сдурела, я вообще такая. ©
