По-читательское 2

Оказывается, самка лемура может забеременеть только один день в году. Точнее, одни сутки. Раз в году, в течение двадцати четырех часов, у нее длится то, что мы называем "опасными днями" (правда, в данном случае это правильнее назвать "опасными часами"). Все остальные дни у нее совершенно безопасны.
Когда специалист по приматам нам это рассказала, женский голос в толпе негромко, но отчетливо сказал: "Блин".

Я было тоже мысленно сказала "Блин", но тут мне позвонила моя подруга Дина, филолог с исключительно трезвым взглядом на мир. На ее невинный вопрос "Как дела?" я немедленно поделилась интимными подробностями из жизни лемуров. А она ответила: послушай, но если они могут забеременеть всего один день в году, значит, им и хочется этого всего день в году! Проблемы контрацепции для них, конечно, не существует - но и темы секса как таковой не существует тоже. Ну, раз в году.
Причем, что характерно, для всех сразу. У них за это отвечает коллектив.

Мда. Наш вид при таком раскладе долго бы не протянул. И дело даже не в том, что мы остались бы без наших рулад, баллад и соловьиных рощ (хотя и это свело бы жизнь в мышиную нору). Но вы представляете, во что разнузданное человечество превратило бы землю за те двадцать четыре часа, когда ему, наконец, дают?

Так вот, про лемуров. Оказывается, они, единственные из приматов, могут сами решать, каким будет пол будущего ребенка! Лемуренка то есть. В ситуации, где нужны самцы, рождаются самцы, там, где требуются самочки - соответственно. Человечество для себя эти вопросы тоже худо-бедно регулирует, но только на макро-уровне и за десятки лет. А лемуры - в каждой маленькой стае и каждый раз. Кого хотят, того и рожают. А кого не хотят - того, следовательно, нет. И земля цела.
На самом деле, оно и понятно. Если у тебя всего один день на зачатие, на самотек пускать стремно. Мало ли, что там получится... с непривычки-то.
Впрочем, нудноватое человечество и тут бы переругалось: если, скажем, муж хочет мальчика, а жена – девочку. Кто будет решать? Какие-нибудь несчастные пять девочек станут железным поводом для развода: пойди докажи, дорогая, что у тебя это случайно получилось. Все пять раз лет.

У лемуров-то все без вопросов решает жена. Кого жена решила, того и рожаем – и я не уверена, что самец лемура вообще в курсе, что мы тут что-то «решаем». Его раз в год возбуждают, удовлетворяют и оставляют в покое на год. За это время у него рождается отпрыск нужного пола, а он себе может, не отвлекаясь, жевать бананы и качаться на полосатом хвосте. Вместе с отпрыском.
Да, у лемуров царит матриархат. В обществе, где фактически отсутствует тема секса, поневоле будет матриархат. И лемуры сами, в рамках своей иерархии, решают – у кого из самок раньше рождаются дети. Сначала беременеет главная самка в стае, после нее идет клиентура помельче. Когда мало корма или стоят холода, самые слабые самки не беременеют вовсе. Поэтому ни с голодом, ни с перенаселением у них тоже нет проблем.
(В в этом месте сжали зубы сторонники принудительной стерилизации. Впрочем, законопроект провалился бы на стадии определения, кто именно у нас теперь лемур).

Удивительно стабильное общество, эти нежные приматы. Секс раз в году, матриархат, девочки дружат с девочками, мальчики – с мальчиками, большую часть времени тишь, гладь, да железная иерархия. И никаких проблем с контрацепцией. Красота.

(В соседнем с лемурами вольере живут мандрилы – здоровенные обезьяны с надменными лицами и ярко-красным задом. Так вот, у них – никакого матриархата. На наших глазах один из юношей-подростков, забывшись, начал дразнить кормящую самку. Она немедленно дала ему в пятак, юноша визгливо возразил, на крики озабоченными прыжками прибыл патриарх и мощным тычком отправил юношу за бугор. После чего, не глядя, нашарил позади себя одну из жен, и быстро доказал всей округе, кто здесь самец. Обиженный юноша подвывал, но не спорил, восхищенные самки молча кормили детей. У этих тоже явно не было проблем с контрацепцией – правда, решались они немного в ином ключе).

Мы провели у лемуров почти все наше время. Цокали языком, слушали лекцию и любовались непривычно оживленными хозяевами, которые в прямом смысле слова не давали пройти. Нам даже удалось одного из них погладить. Праздничный обед был в разгаре, и «наш» лемур, увлекшись разглядыванием Муси, уронил банан. Муся подняла банан и подала обратно, лемур с серьезным видом взял – и не отодвинулся, когда она дотянулась ладонью до его серой шерстки. Мы с Димой осмелели и погладили тоже. Лемур нас понюхал. Он был нежно-шерстяным на ощупь и немного пыльным, как старая детская шубка, давно висящая в шкафу.

А Ромка трепала лемуров как хотела. Оказывается, они воспринимают детенышей человека просто как детенышей – и не возражают, когда те их трогают (если дотягиваются, конечно). В данном случае дотянуться было несложно: лемуры сидели везде и сами лезли в руки. Роми, ростом чуть выше крупного лемура, свободно перемещалась между ними, гладила, теребила за хвосты, что-то восторженно вещала – в общем, вела себя как дома, где «киску можно трогать, только нежно». Ребенок, выдрессированный трогать животных «только нежно», очень тактично обращается с лемурами. Они сочли ее своей. Детеныш человека бегал среди лемуров и был от них совершенно неотличим.

- Жалко, что у нее нет серого полосатого хвоста, - вслух подумала я, глядя как Дима, перегнувшись через кусты, добывает Ромку из пестрых лемурьих объятий. – Как было бы удобно вытягивать ее за хвост из всяких неудобных мест!
Стоящая рядом со мной работница зоопарка серьезно отозвалась:
- Нет, нельзя было бы вытягивать за хвост. Хвост – это продолжение позвоночника, за него нельзя тянуть. Так что ее хвост был бы, в нашем понимании, бесполезным.
Подумала и добавила, присмотревшись к сероглазой Ромочке, бегающей за серым лемуром:
- Хотя красиво, конечно...

БОРИС СТРУГАЦКИЙ: – Мы начали писать фантастику, потому что таково было тогда положение вещей. С фантастикой было плохо. Будь все с фантастикой благополучно, – например, как сейчас, – мы не написали бы, наверное, ни строчки. Мы бы читали фантастику, а не писали бы ее! Но вообще-то все началось, конечно, с детства. Отец буквально пичкал Аркадия книжками, всячески поощрял желание и стремление фантазировать. Фантастика стала первой литературой, которая вошла в нашу жизнь. Уэллс, Беляев, Конан-Дойл – великая троица. В отцовской библиотеке все это было. И Гоголь. И Эдгар По. И Салтыков-Щедрин, которого отец ценил особенно и которого мы со временем тоже оценили. Я помню, перед войной было у нас в семье обыкновение: вечером все садились на диван, и отец принимался рассказывать повесть-сказку, бесконечную, с вариациями, с продолжением, неописуемую мешанину из сказок и остросюжетных романов всего мира, и кончалась эта сказка каждый вечер одинаково: «Но тут наступила ночь, и все они легли спать...» Конечно, отец оказал на Аркадия самое решительное влияние. Отец и друзья.

– Можно об отце?

Б.С. – С удовольствием. Отец наш, Натан Залманович Стругацкий, фигура в своем роде замечательная и характернейшая для своего времени. Херсонский адвокат Залман Стругацкий имел трех сыновей: Александра, Натана и Арона. Все трое стали большевиками, все трое участвовали в гражданской. Арон, младший, погиб в боях под Херсоном. Сохранилась его фотография: в кожанке, с наганом у пояса, смоляной чуб – дыбом (Аркадий в молодости был очень похож на него), вокруг вооруженные люди в бескозырках и в буденновках... Старший, Александр, был инженером, изобретателем. После гражданской стал директором завода, внедрял какой-то сверхэкономичный ветряной двигатель, зимой 37-го был арестован и расстрелян («десять лет без права переписки»). Натан, средний, во время гражданской был комиссаром, в начале 20-х был демобилизован и оказался в местечке Середина-Буда, в гостях у дальних своих родственников. Середина-Буда – это Черниговщина, замечательный стык России, Украины и Белоруссии. Там он и увидел нашу маму, Александру Ивановну Литвинчеву, дочку прасола, мелкого торговца, выбившегося из крестьян. А красавица Саша увидела Натана – комиссара, большевика, во всем ореоле войны и революции. Произошла романтическая история: отец маму похитил и увез, потому что ни о каком законном браке с коммунистом, да еще и евреем, и речи быть не могло. Дед наш, Иван Павлович, мужик крутой и твердокаменных убеждений, проклял свою любимицу, младшенькую Сашеньку, самым страшным проклятием. Партия отправила Натана в Грузию, точнее, в Аджарию, в Батум, где он работал главным редактором газеты «Трудовой Аджаристан». Время было тяжелое, голодное, но веселое – мама всегда вспоминала о нем с нежностью. В 1923-м там же, в Батуме, родился Аркадий. Мать написала отцу своему покаянное письмо, дед велел приехать, встретил сурово, но, увидев внучонка, растаял и снял родительское проклятие. А Натана партия направила уже в Ленинград – работать в горлит, то есть в цензуру. Отец был человеком высокой культуры, имел два высших образования... Между прочим, по рассказам мамы, он всегда мечтал стать писателем, даже выпустил две книжки, но не художественные – одну о живописце Самохвалове, другую – по иконографии Салтыкова-Щедрина. В Ленинграде тоже жилось не сладко, зарплата была ничтожная – и у матери (она работала учительницей), и у отца, – но отцу еще полагался так называемый «книжный паек». О, какие это были замечательные книги! Дюма, Сервантес, Верхарн, Андре Жид, Мериме, Пьер Мак-Орлан... Издательства: «ACADEMIA», «Круг», «Всемирная библиотека»... Образовалось два шкафа прекрасных книг. Они сыграли огромную роль и в судьбе Аркадия, и в моей судьбе, но, к сожалению, от славной этой библиотеки почти ничего не осталось: в тяжелое послевоенное время мы с мамой практически все распродали, – говоря попросту, проели. Я родился в 1933 году. В ночь моего рождения отца вызвали в Смольный и с большой группой партийных активистов «бросили на хлеб». Он был назначен начальником политотдела Прокопьевского зерносовхоза-гиганта. Даешь хлеб – до последнего зерна! Мама рассказывала, что там, в Сибири, он спал с наганом под подушкой. Совхоз был на грани бунта – отбирали буквально все, без остатка – и отвечал за это ограбление наш отец. Он был ортодоксальным коммунистом, никогда не колебался, никогда не участвовал ни в каких оппозициях, верил партии безгранично и выполнял ее приказы, как солдат. Но каким-то образом ухитрился при этом сохранить широкий образ мыслей, когда речь шла о литературе, живописи, о культуре вообще. Уже позже, в Сталинграде, где был завотделом культуры не то горкома, не то горисполкома, он постоянно сцеплялся со своими коллегами. То он заявлял, что советским живописцам надобно учиться мастерству у Андрея Рублева, то объявлял, что Николай Островский – щенок по сравнению с Львом Толстым, а Дунаевский – в сравнении с Чайковским и Римским-Корсаковым. Мама считала, что сгубили его эти вот полемические эскапады, а я думаю, что главную роль сыграло то, что он запретил выдачу женам городских начальников бесплатных контрамарок в театры и на концерты. В 1937-м, летом, его исключили из партии и сняли со всех постов. Без всякого сомнения, должны были посадить, и спасло лишь то, что в ту же ночь он кинулся в Москву – искать правды. Правды отец добивался до конца дней своих и, разумеется, не добился. Когда началась война, немедленно отправился на сборный пункт, но в регулярную армию его не взяли – во-первых, он был уже не молод (45 лет), а во-вторых, у него был порок сердца. Позже, правда, уже в ноябре, он добился, чтобы взяли в ополчение, он успел повоевать под Пулковскими высотами, а в январе 1942-го его, опухшего, полумертвого, окончательно комиссовали и отправили умирать домой.

Б.С. – Вы знаете, Аркадий всегда был человеком необычайно увлекающимся, энергичным, что называется – «заводным». Мир для него с детства был исполнен загадок, тайн, сверкающих истин, и никакие, самые жуткие, условия жизни не способны были отбить у него эту жажду искать и знать. Вот представьте: загнали его служить на край света – Петропавловск-Камчатский, воинская часть, рубеж сороковых-пятидесятых, мертвый, совершенно купринский мир – скука, пьянство, жизнь в землянке, никаких развлечений, никакой работы – он дивизионный переводчик с японского, но японцев поблизости нет и не предвидется... (Потом, правда, его откомандировали в распоряжение пограничников, и работа нашлась – допрашивать рыбаков, попавших в наши территориальные воды, – но это уже годы спустя, в конце службы.) И вот там, в этом богом забытом мире, сидит в своей землянке лейтенант Стругацкий и при свете керосиновой лампы самозабвенно изучает теорию отражения – по Ленину и по Тодору Павлову! А какие свирепые письма он мне оттуда писал – требовал информации, больше, новейшей, самой подробной: по астрономии (я стал уже студентом тогда), по физике, и что нового в литературе, особенно в фантастике, и какие новые песни сейчас поют, и какие читают новые стихи... Школьником, до войны, он записался в Ленинградский Дом Занимательной Науки, сам наблюдал солнечные пятна, обрабатывал многолетние ряды наблюдений (считал числа Вольфа), заставлял меня наблюдать Луну, делать зарисовки, лепил мне подзатыльники за непонятливость... Прошел по экранам фильм «Гибель сенсации» – по мотивам пьесы Чапека «R.U.R.» – Аркадий немедленно принялся делать робота. На целого робота материала не хватило, но зато голова и руки были и двигались, управлялись по радио! Прочел книжку «Как сделать телескоп» – стал делать телескопы, сделал их штук десять, самый большой был два с половиной метра, самый маленький – сантиметров тридцать – был мне обещан, если я сумею правильно срисовать Луну, как она выглядит в эту самую подзорную трубку.

– Все эти телескопы – за счет денег на завтраки?

Б.С. – Вы и представить себе не можете, какие в те времена были в Ленинграде богатые «блошиные рынки»! Там можно было за сущие гроши купить и объектив, и окуляр, а тубус Аркадий делал сам – клеил из старых газет с удивительным искусством и терпением!

– Вы сказали, что на формирование его мировоззрения оказали влияние отец и друзья. Кто были эти друзья?

Б.С. – Это были замечательные ребята! Они пускали меня иногда – присутствовать. У Аркаши была своя собственная комната – шесть квадратных метров, круглая печка, кровать и стол. Окно – в серую стену. Мне разрешалось сидеть на кровати, смотреть и слушать. Они философствовали, делали литературный журнал, рисовали иллюстрации к разным книжкам, ставили химические опыты... Был удивительно славный и добрый мальчик, лучший Аркашин друг, Саша Пашковский – он умер от голода в блокаду. Был Игорь Ашмарин – он жил на одной лестничной площадке с нами, именно до его мамы дошло единственное отчаянное письмо Аркадия из Ташлы – он стал впоследствии крупным ученым, военным, ужасно засекреченным... Какие это были замечательные ребятишки, сколько таланта, энтузиазма, чистоты! Проклятая война.

– Слушаю вас и думаю: это единственное время, когда вы жили вместе. А после войны у вас не было желания или потребности соединиться в одном населенном пункте?

Б.С. – Раз или два мы делали такую попытку, но уж очень это было сложно. И потом вы знаете, мы очень любили друг друга, но нам никогда особенно не мешало то обстоятельство, что один жил в Москве, а другой в Ленинграде. Даже, наоборот: тем сильнее было ощущение праздника, когда мы встречались. К приезду Аркадия мы, особенно мама, конечно, готовились заранее, это было – СЧАСТЬЕ!.. И потом, если люди «связаны одной целью, скованы одной цепью», расстояние между ними ничему не мешает и ничего не решает. Когда работа того требовала, мы проводили пять-семь-девять недель в году в одной точке пространства, в остальное время активно переписывались, а в последние годы – перезванивались. Но уж когда встречались, то общались плотно, чуть ли ни круглые сутки...

– У вас сохранялся общий интерес к литературе?

Б.С. – Точнее сказать, – общее представление о том, что в литературе хорошо, что плохо. Вкусы совпадали далеко не полностью. Я, например, всегда высоко ценил Фолкнера, Аркадий относился к нему с прохладцей. Зато Аркадий всегда любил и регулярно перечитывал, скажем, Чехова. Оба любили Грэма Грина, Хемингуэя, Сэлинджера. Оба сначала высоко ценили, а потом как-то разом охладели к Ремарку. Оба восторгались Салтыковым-Щедриным и Булгаковым. А вот Лема Аркадий разлюбил уже давно, а я до сих пер восторгаюсь его «Солярисом»... Пожалуй, главным образом в литературе мы ценили достоверность. Это определило и стиль нашей работы, и вообще нашу писательскую манеру.

– А в чем же вы разнились?

Б.С. – Аркадий был человек чрезвычайно эмоциональный, а я – рациональный. Аркадием всегда правили чувства, я же старался все взвешивать и просчитывать на пару ходов вперед. Когда мы писали письма начальству, Аркадий постоянно норовил обложить это начальство последними словами, а я все выруливал в скучно-казенный стиль... А вообще-то вся работа наша представляла собою по сути непрерывный спор.

– Мы часто наблюдаем, что в спорах не только рождается, но и вырождается истина. Чем вы спасались от подобного вырождения?

Б.С. – На самом деле истина ВЫРОЖДАЕТСЯ только в тех спорах, где аргументы заменяют силовыми приемами. Нам это не грозило. Мы очень быстро сформулировали для себя некоторые правила, без которых никакая совместная работа не была бы возможна. Например: возражаешь против варианта соавтора – предложи свой. Неспособен предложить – не критикуй. Результат всегда важнее спора, поэтому спор только тогда полезен, когда его выигрывают оба...

– Кто обычно сидел за машинкой?

Б.С. – Вначале сиживали оба. Особенно в те времена, когда сам процесс печатания был еще внове. Потом АН объявил, что я неряха, печатаю грязно и вообще делаю массу ошибок. И я был от этого процесса отстранен. За редкими исключениями печатал АН. И тогда настало мое время: «Ну разумеется! – произносил я, нисколько не скрывая торжества, – Б. Стругацкий у нас печатает безграмотно. То ли дело А. Стругацкий: «КАРОВА...» – «Врешь! » – восклицал А. Стругацкий, и ошибка тут же ему со злорадством предъявлялась.

– Кому принадлежала первая фраза новой рукописи?

Б.С. – Боюсь, теперь это уже невозможно установить. Дело в том, что, насколько я помню, ни одна из первых фраз не была у нас «гвоздевой». Мы стремились на каждой странице забивать два-три «гвоздика» – это могли быть какие-нибудь хохмы или редкие обороты речи, или, скажем, неожиданные эпитеты, – словом, нечто такое, за что цепляется внимание читателя. Вот персональное авторство таких «гвоздиков» установить иногда можно. Скажем, замечательное восклицание «...И животноводство!» (из «Хромой судьбы») придумал АН.

– Ваша работа делалась вдвоем. Но у Аркадия Натановича была еще своя «делянка» – он много переводил. У него был особый писательский распорядок?

Б.С. – Да, безусловно. Он был очень педантичен, когда речь шла о работе. Вставал рано, садился за рукопись и не прекращал работы, пока не заканчивал дневной нормы.

– Нравилась ли ему зарубежная фантастика? Какая?

Б. С. – Он читал по-английски свободно, и было время, когда Аркадий с удовольствием прочитывал всю англоязычную литературу, которая попадала ему в руки. Однако довольно рано он понял то, что большинству из нас становится ясно только сейчас, – когда на наши прилавки хлынул могучий поток самой разнообразной фантастики. Знаменитый закон Старджона: «Девяносто процентов всего на свете – дерьмо» – прекрасно применим к западной фантастике. В 60-70-е годы у нас переводилось лишь самое лучшее – лучшие вещи лучших авторов, а Аркадий Натанович уже тогда читал в подлиннике ВСЕ и уже тогда начал разочаровываться в западной фантастике, да и в детективе тоже, пожалуй. И уже много лет назад Аркадий Натанович перестал читать фантастику совсем – и зарубежную, и нашу. Читал только, так сказать, по долгу службы – рукописи молодых или – на предмет рецензирования... Хотя, разумеется, оставались авторы, которых он читал всегда, если новые их книги попадались ему под руку: из зарубежных – Шекли, Уиндема, Брэдбери, из наших – Савченко, Лукодьянова-Войскунского, Кира Булычева, Севера Гансовского...

– Как он относился к материальным ценностям и деньгам?

Б.С. – Все это его мало интересовало. «Денег у человека должно быть столько, чтобы не надо было о них думать». Он любил хорошо выпить, вкусно закусить, посидеть в доброй компании, посмотреть забойный фильм по видику... А более всего любил он почитать хорошую книжку – и даже не почитать, а перечитать: он был высоко квалифицированным читателем.

– ...А к людям?

Б.С. – Он был, повторяю, человеком эмоциональным, с удовольствием (особенно в молодости) и легко сходился с людьми. Если угодно – увлекался новыми людьми. Но у него очень многое зависело от настроения. Если Аркадий Натанович в хорошем настроении, – трудно представить себе человека более веселого, обаятельного, доброжелательного, терпимого, остроумного, легкого, жизнерадостного. Но если настроения нет, если хандра навалилась, – тогда лучше под руку ему не подворачиваться, он становился совсем другим человеком и в эти минуты рекомендовалось держаться от него подальше. И вообще он как-то уставал от людей. Редко кто из его знакомых может похвастаться, что ТЕСНО общался с ним больше пяти-шести лет. Потом обычно наступало известное охлаждение...

– О чем вы беседовали с Аркадием Натановичем в последнее время? Наверное, о том же, что и все мы: политика, цены, проблемы?

Б.С. – Да, конечно, первые годы перестройки мы много говорили о политике, о ближайшем будущем, пытались проанализировать происходящее и понять, что там «за поворотом, в глубине»... Разумеется, ждали путча – в той или иной форме. Написали «Жиды города Питера»... Правда, в последний год болезнь уже давала о себе знать – Аркадий Натанович стал гораздо меньше интересоваться политикой, сделался к ней почти равнодушен... В августовские дни я звонил ему, поздравлял с днем рождения, мы говорили о провале переворота... Он чувствовал себя неважно, но мне и в голову не пришло тогда, что все может так страшно и быстро кончиться...

– Вопрос последний: где Аркадий Натанович похоронен?

Б.С. – Как он и просил, прах его был развеян над Подмосковьем.

- Всем шалом, начинаем девятое совещание по разработке вспомогательных тестов для боевых частей. Ханан, оторвись от телефона, я тебе сейчас голову оторву. Нурит, ты не смотришь в окно, ты ведешь протокол. По исследованиям, которые провела наша группа, стало очевидно (сирена) блин, опять не дают работать. Быстро все в убежище, что значит "соберу бумажки", какие бумажки, бегом в комнату номер восемнадцать. Кто спросил "а насколько она защищена"? Черт знает, вообще-то, но вот инструкция командования: "В случае сирены все перемещаются в комнату номер восемнадцать". Неважно, насколько она защищена, важно, что она - номер восемнадцать. Все прибежали? Сели на корточки у стены, руки на голову, голову пригнуть к коленям. Считаем десять минут.
Бум.
Бум.
БУМ.
- У нас дома обычно тише, да. Хотя чаще.
Это Нурит, она живет в Сдероте. С десяти лет под сирены над головой.
- Нет, это не попали. (Бум!) И это не попали, звук другой. (БУМ!) А вот это попали.
Со стены мягко сыплется штукатурка. Десять минут истекли. Пошли обратно.

Живу в Ришоне. Могу предоставить свою кровать, сама перейду в салон.
Ариэль. Гостевая комната с диваном, там же на полу можно положить матрас.
Комната в Тель-Авиве. Одна кровать для двоих человек.

- В этом исследовании мы хотели подчеркнуть важность тех качеств солдат, которые позволяют нам прогнозировать (сирена). Побежали!
Комната номер восемнадцать, сели на корточки у стены, руки на голову, голову к коленям. Считаем десять минут.
Свист. Бум. Бум. Свист. Вой скорой помощи. Еще одна сирена.
- Слушайте, давайте прямо тут продолжим, у меня ноги устали бегать туда-сюда.
- Тебе хорошо, а мы еще спускаемся три этажа!
- Ничего, похудеешь... Так вот, те характеристики солдат, которые являются свидетельством (сирена) сели на корточки, руки на голову, пригнули голову. Бум!
Ронен негромко молится, Ханан негромко матерится.
Нурит хихикает.
- Моя мама не разрешает мне слушать такие слова.
- А ездить сюда на службу тебе мама разрешает?
- Да. Тут безопасней, чем у нас.
Бум. Бум. БУМ. Стена трясется. Руки на голову, голову пригнуть.
- У меня уже шея болит!
- Сделать тебе массаж?
- Убери руки. Нахал.
- Ну а чего, я только массаж, я же не предлагаю тебе...
БУМ!!! Ого, хватит трепаться, быстро всем лечь у стены.
- О, а вот теперь предлагаю.
- Пошляк. Мне мама не разрешает...
БУМ!
Черт, черт, черт. Нельзя показывать им, что я боюсь. Они же дети.
- Лена, у тебя дома есть животные?
Руки трясутся. Нельзя, нельзя, нельзя.
- Есть. Собака.
- А как вы затаскиваете её в убежище?
- Нурит, Лена в Иерусалиме живет!
- Ой, верно. Хорошо вам в Иерусалиме. С собакой никаких проблем.
Это точно. Куда пошли? Какие "десять минут"? Кому сказали, здесь и сидеть!
- Лена, мы на минуточку. Мы сейчас.

Мы в Араде, до нас не достреливают. Можем принять пожилую пару или двух женщин. Желательно - некурящих (мой ребенок - астматик).
Петах-Тиква. Можем принять семью с ребенком и собакой.
Хайфа. Есть отдельная комната с двуспальным диваном. Будем рады принять женщину с ребёнком или двумя.

Нурит хихикает, Ханан и Ронен увлекают ее в коридор. Лена осторожно выглядывает наружу: там солнце, пыль и тишина. Может, выйти? Сирена. Вот зараза, а эти герои где?
Бегут обратно. Что-то тащат.
- Вы с ума сошли, где вы шляетесь, я же сказала...
Бум!
Быстро под стену, руки на голову... это еще что?
Огромный кремовый торт.
- Лена, у тебя же сегодня день рождения!
- Оу. Да.
- Мы хотели тебя поздравить!

Гуш Эцион, поселение Элазар. Есть комната для взрослых и комната для детей.
Хайфа, одна небольшая комната. Могу принять одного-двух человек.
Мы живём в Самарии, в поселение Римоним. Готовы принять семью с детьми. Есть диван в салоне, раскладушка, раскладывающееся кресло, маленький диванчик... как-нибудь разместимся.

Достают коробку свечей и начинают втыкать свечи в торт. Сорок штук. Воткнули десять, опять сирена.
- Легли, быстро! Руки на голову, голову пригнуть!
Бум.
Тишина.
Встали.
Еще десять свечей. Двадцать одна, двадцать две. Тридцать девять.
- Ханан, почему ты купил такой маленький торт?
- Это был самый большой торт в магазине! Я не виноват, что ей так много лет!
- Я тебя убью "много лет"!
Сирена.
- Без тебя убьют...
Легли. Встали. Запасливый Ронен вынул спички, зажгли свечи. Сорок штук.

Есть комната в Тель-Авиве с одной кроватью.
Живу севернее Явне, у нас уже нет сирен. Могу положить пару человек на полу на матрасах.
Клиль, деревушка в Западной Галилее. В доме есть ещё две гостевые спальни. Семью-две можно принять с комфортом, человек десять - вповалку.

- Дорогая Лена, ты лучший в мире командир, мы поздравляем тебя с днем рожденья! Давай, загадывай желание!
Сирена.
- Может, хрен с ней?
- Я тебе дам хрен с ней! Быстро лечь!

Упали под стену. Руки на голову, голову вниз. Бум! Стена трясется. На столе торт, на торте горят праздничные свечи. Сорок штук.
Какое бы мне желание загадать, вот уж действительно.

Живу одна, есть место для женщины с ребёнком.
Натания, свободен салон с раздвигающимся диваном.
Мы тоже с юга, но в Эйлате пока не бомбят. Примем людей, можно с собаками, кошками, птичками и хомячками.

- В пятницу утром в отделе должен дежурить один офицер и один солдат. Из офицеров приеду я. Кто из солдат?
Нурит дожевывает торт и облизывает пальцы.
- Давайте я. Мне все равно, я привыкла. У нас все равно сирены чаще, чем здесь
Бум!
- ...раньше были.
- Нурит, тебя мама не отпустит!
- Отпустит, если я скажу, что ты уехал домой.

Иерусалим, семья с двумя детьми и собакой, можем разместить еще одну семью.