18 сентября 1922, вторник
Советская Сибирь, №210, 19.9.1922, вторник
В ГЛУХОМ УГЛУ
(Из очерков Нарымского края).
Глушь заповедная. Мощные водные потоки весною и затем полные веселящейся и играющей рыбы, пестреющие всеми породами птиц, начинен от суетливых чирков и кончая дарственными лебедями.
Среди сказочных богатств Нарымского края, на виду у рек, изобилующих рыбою и птицей, в окружении лесов, где звери живут своею звериною жизнью, живет человек почти такой же звериной жизнью.
Тихие заводи и зеленая мурава болот манит к себе своею прелестью. А сядешь у заводи—с зеленоватыми прослойками бесконечной воздушной дали, вглядишься в леса, могучею стеною стоящие вокруг, окинешь мыслью все, что видишь вокруг и тоскливо, тоскливо станет...
Нет человека. Редко, редко на воде зарябит рыбачья лодка, распрямит свои серые крылья рыболовная сеть и унылый голос полуголого инородца затянет незатейливую тягучую песню.
На смену инородца иной раз придет „себе на уме" — мужик сибиряк, от которого пахнет водкой и соленой рыбой, и вы услышите назойливую и упрямую жалобу.
— Нет хлеба!
Смажет, посмотрит исподлобья:, повернется спиной и с какой-то безнадежностъю и уверенной черствостью махнет рукой!
—Дескать, нечего мне с тобой толковать...
Если вы обладаете хоть небольшой долей любознательности, вы скажете:
—Как же так? Разве рыба, птица, зверь не идут на муку? Разве зря потеет кустарь, разве кооперация...
Не дает договорить собеседник:
—Кооперация... Она-то привезет, а вот везде ли хлеб то пойдет. Край то велик, аршином не прикинешь. Вы там планты да карты чертите в два аршина и баете: всё на ладони. Ан нет. Ладонь то выходит большая, хлебом ее не закидаешь... Ты ступай на по нашим топям, болотам, да по полям, много ли хлеба найдешь. Рыба есть, зверь есть, скотина кой какая водится, а о хлебе плачем... Ну привезет кооперация... Кинется на муку мужик, по зерну, почитай на брата приходится...
Чудны дела, думаете вы. Край богат. Дно золотое, а не мажет хлеба достать...
Вспомнятся тут нам наши дороги без конца без края, сгнившие мосты через сибирские болота, которые теперь плохо чинятся миром.
—Дороги видно плохи,-—скажите вы собеседнику,—трудно подвозить...
—А в чем?
—А ты окинь край, может, и еще кой-что найдешь, кроме дорог... Вы начинаете думать, долго, упорно думать... Перед вами проходят тихие заводи, черные пади, избушки с черными дырявыми окнами и, видя эти забытые гнезда, вы остановите свое внимание на местном населении... Замой жители хорошо одеты в тулупы, с аршинными рукавицами, даже одежду из шкур носят. Летом на них висят широкие армяки, голицы за поясом...
И вдруг словно что то проясняет ваше сознание:
— Пыль, восклицаете вы, мучная пыль на армяках и тулупах, отруби в бородах!
Так вот, где вторая часть тайны. Слабость кооперации, обширность края, плохие дороги, разобщенные поселения— это одно.
А спекулянт—это другое.
Мука в Нарымском крае! Да разве это не заманчиво, разве не манит к себе, как мёд пчелу, всякого желающего погреть руки на народной нужде.
Немного сеет Нарымский край. Немного получает. Сюда забрасывается мало хлеба и идет он на вес золота. Легче всего, прибыльнее всего спекулировать хлебом... И "они" пришли сюда, сытые, разжиревшие, наложили свою хищническую лапу на всё, и тянут из населения соки, настойчиво тянут в свои бездонные карманы. Мукой спекулируют, более того, муку выкачивают из Нарымского края.
Впрочем, разве около одной муки греются здесь руки. Глушь и темнота
в этом крае беспросветная. «Цивилизация» создала свое дело. Раньше, при его величестве, спаивая и объегоривая инородцев, жаля до пределов каления мужика... Теперь он стал тихим и забитым... Звуки его монотонной песни над унылой тайгой стали ещё плачевнее, нужда еще более увеличилась. Инородец забит и забыт. А мужик, Мужик стал свободен, мужик почувствовал волю,—но некому здесь объединить его, направить поток его жизни в могучее русло общественности. Одиночество чувствует мужик, предоставленный самому себе и редко, редко светлые зарницы съездов, совещаний—прорезывает тьму Нарымской ночи...
Культура—это одно. Природа—другое. На западе а юга люда богатые: у них каменные города, большие школы, есть чугунка, но сюда их рукой не достанешь:—суровые там люди и редко балуют нарымчан. А захотят побаловать мучкой, или товаром каким—тяжело достанется это баловство:долго почесывается нарымчанин.
Зато на севере, где красные стрелы небесного света стоят словно золотые, где только морозец потрескивает, или гудит мошка над зеленою муравою твердосохлых мхов—хорошо. Нету так человека с палицей за поясом и в тулупе, с отрубями в бороде. Зверь только бегает, лось ревет в муках страстного томления, ветер шелестит низкорослым кустарником, молчали словно берегут тайну неизбывную болота...
Здесь царство душевного спокойствия и царство борьбы между примитивным человеком и природой. Здесь человек имеет своих друзей.
Хитрый капкан, сеть или невод; лукошко берестовое для ягоды...
Сеть! О, она истиный, неизменный друг нарымчанина; инородца и мужика-сибиряка. Ею сыты она, ею живут... Закинет сетку или невод в благословенные озера и реки и мчится, что есть силы за лодкою-душегубкою и любуешься, как плещутся испуганные рыбы, силясь перескочить через хитрую петлю перемёта.
Но и здесь есть своя прореха.
Нитки мало. Какая была—попортилась, хоть и берёг и ходил за ней, как за детищем своим... А сам знаешь, трудно ее здесь достать на всех...
Если вы спросите, как идет рыбный промысел в Нарыме и постараетесь, подкрепить своя знания цифрами, вы станете в тупик...
— Во тьме живем, во тьме работаем, скажет вам местный житель. Край-то велик,—всего много. Рыба у нас, пушнина, ягода, орех, сырье всякое,—никто не знает... Забыли вас тута-ка... На севере только тайга шумит, да зверь воет, а так, што мы знаем? Как родились, так и живем... Видишь, вот, Василий Иваныч, невод закидывает.
А спроси ка—сколько стрижевых неводов в крае у всех Василиев Ивановичей,—никто не скажет. Спроси любого из нас, не получишь ответа. Глазами хлопать будут, да бормотать несвязное, а истины так в не узнаешь.
—Или другое. Сколько в Нарыме рыбы по многоводным рекам? Кто скажет? И. кто знает еще, сколько ловится рыбы ежегодно, сколько приносят все невода, корчажки к перемёты Василиев Иванычей в год, сколько идет местному населению, сколько в кооперацию, сколько спекулянту?
Никто не знает и сказать ничего не может...
Удручают вас такие речи. Чуете вы, что много в них правды.
Если их услышит бойкий и ругливый нарымский ямщик, улыбается, хитро свистнет и подмигнет глазом товарищу по перевозкам:
—А нас то забыл...
Зимою, когда иней блестит на окнах, когда потрескивает мороз, когда из лачуг нарымчан вьётся сизоватый дымок к улыбающемуся здоровьем небу—тянутся из Нарымского края в Томск подводы с рыбой и иным сырьем... Длинная, длинная вереница, словно черные гуси на молочности туч...
Не легка дорога: дни, недели, месяцы в пути. Застынешь, замерзнешь в дороге. Ну как тут согреешься на постоялом...
Накроешь буланого рогожкой, зайдешь попить чайку, а в каждом постоялом есть свои „постояльцы", того же типа, как те, что любят "мучку".
Бывает, угостят «вожатого» „горяченьким", а потом скажут:
— Рыбку везете?...
— Рыбу... — Тэ-эк-с. Для кооперации?
— Для нее...
— А какая?
— А тебе, што, коли не твоя.
— Да мне так: много ведь рыбы ловится в Нарымской воде.
— Много, много. А ты в мутной, видно, хочешь половить... Смотри, не обожгись.
Суровые есть ямщики, честные. Иней на бороде, нос белый, в брюхе бурчит, а рыба цела. Но есть и такие, которых ловят на удочку „постояльцы", соблазняя перспективами приехать в Томск со „своею" пушниной, медком, а то просто деньгами... Ну и соблазнятся...
Разно живут здесь люди... Уныло,., монотонно, „в себя ушедши"...
С крайним напряжением сил, голодный голый, носящий ва своем теле следы звериных когтей, искусанный гнусом так что на теле нет живого места, тянет свою лямку нарымчанин-инородец,.. Были у него правда, свои нравы, своя жизнь, свой быт, но это было давно, когда не знали еще инородческие хижины "горелки—самогонки"... Тогда шаманы с бубнами и амулетами стояли над инородцем и в бешеной пляске самовнушения сближали ее с богом...
Это была примитивная жизнь: родились, ели, пили и умирали по правилам, предписанным шаманом...
Хорошие тогда были шаманы, мудрые. Дети и до сих пор слушают длинные песни с тем, как спалил „небесный отец" хижины отцов на ослушание шаманов и как воскрешали от цинги шаманы целые селенья...
В последние годы выродился шаман, мелким стал и деньги стал любить и водку. И всё реже обращаются к нему инородцы...
"Дохтура" ищут, «фершала» хотят... Исчезает целебная врачевательная сила шамана. Жизнь идет вперед, освобождается темный человек от цепей своей неизбывной темноты и начинает верить в тот свет, который несут с собой люди.
Грабил инородца купец, грабит его спекулянт к нет у него еще ясного сознания значения общественности. Однако растет у него вера в нее.
Темна народная масса... Глухи дороги... Суров край... Шумливы и бурны реки жизни отдаленной...
Леса, леса кругом непроходимые... Стеною стоят, отделив Нарым от жизни других людей, и нет тебе дороги.
Там вершатся судьбы мира, судьбы народов.
Здесь Лукоморье зеленое, окруженное водными просторами, лесом, да болотами. Кто «будет» вершить судьбу этого мира, этого „народа", если во время не протянуть ему руку помощи?
Умирает инородец от болезней, от нужды, от голода, от своей темноты—со звериной жаждой и стремлением к осознанию жизни.
И хочется крикнуть этим звериным ревом, чтобы докатилось эхо:
— Помогите...—Организуйте нарымчан! Ведите его в свату! Улучшайте его жизнь!
В. Байтов,