Эту девушку я знаю несколько нет. Она – популярный блогер, на свои средства создала свой маленький благотворительный театр, играет любимые роли, выпускает собственный журнал о стиле и интерьере, электронный и обычный – глянцевый, небольшой тираж, просто ей это нравится. Она просто делает то, что ей нравится, в ней нет ни снобизма, ни гордости, но я не помню, чтобы кто-то вызывал у других людей столько зависти и даже злости. Мне вспомнился этот яркий человек, и захотелось о нем написать. Стали бы вы завидовать?
Показать скрытый текст
Мама хотела назвать ее Альбертиной, хотя Пруста никогда не читала, а это чужое, таинственное имя узнала из сериала с напряженным сюжетом. Но муж, человек прагматичный и состоятельный, грубо ответил: «Не надо дури», и назвал девочку Верой, в честь бабушки, как и нужно, наверное, называть новорожденных девочек.
Мама, как человек паразитирующий, мстительно стерпела, но ее взгляд стал затаённей и злее, и она сладко доверялась подругам: «Неужели он не понимает: если бы не его деньги, я бы никогда с ним не связалась. Он не получит меня как личность!» И гордо затягивалась узкой, как белый червь, сигаретой, лелея в себе тонкую духовную месть, которую ее муж так и не сумел ощутить: он был человеком, хотя и грубым, но все же не злым и простодушным.
Когда в ресторане за столиком – именинный торт, шесть горящих свечей, надутые детские щеки, потом задутые свечи, нелепый проамериканский колпак (так сейчас у всех, да и Бог с ним) – когда в ресторане за столиком мама, запальчиво, хотя и трусовато, протянула: «Я хотела назвать тебя в день твоего рождения красивым именем Альбертина, но папа не разрешил», папа даже не дернул щекой – настолько на значимы какие-то вещи.
Вера радовалась шести свечам, вот какая она молодец, хорошо подула – все разом потухли, значит ей теперь точно будет шесть лет. Только жаль, что она не стала Альбертиной, представляете – принцесса Альбертина, с таким именем бывают только принцессы, но раз папе не нравится, лучше остаться Верой и с папой, и задувать именинные свечи, чем быть какой-то принцессой. И больше об этом не мечтала, а просто и радостно жила даже в школе, где сложно просто и радостно жить.
Девочки из класса старались быть принцессами: гордо вскидывали головы, обижались с достоинством и надолго, а перед самым Новым годом в пятом классе шептались неслучайными группами возле школьных подоконников.
Еще двадцать лет назад, задолго до Веры, учительница литературы, Наталья Ивановна, любившая детей, но равнодушная к книгам, ввела традицию, не самую оригинальную, но светлую. Когда декабрьские ели в пышных, серебристых сугробах превращались за школьными окнами в волшебство, Наталья Ивановна обращала класс в театральную труппу, себя – в режиссера и добросовестно ставила пьесу «Двенадцать месяцев».
Ролей хватало на всех, иногда можно было увеличить число белок и сказочных глашатаев, но каждый раз по-новому вставал вопрос – кто будет играть Падчерицу? Были еще Королева и злая Дочка, но главная роль – всегда главная роль.
Если бы Наталья Ивановна любила книгу, она бы, может, и свою написала, – прохладно, как лаборантка с пинцетом и лягушкой, описала бы первую серьезною борьбу созревающих женщин, но она любила только детей, и, как могла, улаживала их ссоры и интриги пятого класса.
Иногда приходила чья-нибудь мама. Напугано и удивленно смеясь (надо же, какое исключение из моих правил), быстро говорила: «Я бы не стала просить, но Катя стесняется – она занималась в театральном кружке «Скворечник», не важно, сейчас его распустили, очень хочет поступать в театральный... Может, попробуете ее на роль, она уже играла Огневушку по Бажову».
Иногда девочка с узким лицом и серыми, прозрачными глазами подходила сама, тайно от всех, вставала возле учительского стола и выпытывала: «Наталья Ивановна! А вы уже Падчерицу выбрали? А к вам кто-нибудь подходил? А, понятно… Ну, никому спектакль не интересен, только мне и Ксюше. Да, Ксюше Власовой, но ей больше хочется сыграть Мачеху, а мне можно дать Падчерицу».
Наталья Ивановна, честная, добрая, строгая, в костюме спокойного синего цвета с ласковой брошкой на лацкане – три хризантемы –, страсти, как могла, усмиряла и все понимала – каждой девочке в этом возрасте хочется быть, а чем – девочка сама не знает: актрисой, принцессой, самой красивой, на сцене, еще, наверное, цветов…
Вере тоже хотелось выйти на сцену. Особенно, вслед за какой-то неясной мечтой, в крестьянском платке, там по роли платок положено, и проговорить оттуда нежные слова из роли: «Может, сирота сироту пожалеет?» На уроке внеклассного чтения, когда дети делили пьесу, Вера вскочила и вслух, при всех, закричала: «Наталья Ивановна! Возьмите меня в Падчерицы! Смотрите, как я могу!» И взвыла: «Может, сирота сироту пожалеет?» Боже мой, никакой гордости, ужаснулись девочки, надменно усмехнулись и упустили момент. «Ладно, Вера, давай будешь ты. А в мае, к выпускному, когда поставим сказки Андерсена, будет кто-нибудь другой…»
Она совсем не обижалась, но на уколы и старательные оскорбления тут же сердилась, немедленно, как цыганка, что-то в ответ крича – темноглазая, в черно-розовых, ярко лиловых платьях, в которые лет до пятнадцати рядила ее (в мечтах еще Альбертину) мама. Платья эти, безумные и прекрасные, как из фильмов Альмодовара, на настоящей Альбертине были бы, наверное, хороши, но Вера невнятно трясла своими юбками, бретельками, и больше походила на фламинго, чем на мамину мечту – принцессу.
Да какая из нее принцесса, никакой гордости, никакого даже, достоинства, никакого, между прочим, дарования, а поступила в Институт изящных искусств, пробила головой, ну, может, немного папиными знакомствами, ну а как еще сейчас, вот так вот ходила и била: «Я смогу у вас учиться!», как когда-то, на уроке внеклассного чтения: «Возьмите меня в падчерицы».
По инерции носила дорогие альмодоваровские платья, которые ей совершенно не шли, переставали быть фешенебельными на ее костлявых плечах, но она в них, совершив какой-то магический круг, становилась по-цыгански очаровательной, возвращая диким платья их недодуманную рваную грациозность.
В одном из таких она контрабандой попала на закрытую презентацию арт-объекта «Пустой лимон», куда лишних не пускали, но ей было надо, и не из гордости, а для каких-то рабочих целей. Сновала служебно одетая девушка с синей папкой и хорошим нюхом, и все время допрашивала Веру: «Вы кем приглашены?», а Вера отвечала: «Я из журнала «Геральдите». Придумала с ходу, ввела в ступор, с кем надо – познакомилась, но лучше всего она вышла замуж.
Ее острая, единственная любовь, Лев Осипович, преподаватель истории индийской письменности, человек желчный и нелиберальный, любивший руны и не очень – студентов, решил жениться. Он выбрал себе жену, немолодую, но вполне подходящую, интеллигентную дочь бывшего научного руководителя Льва Осиповича. Эльвира, полная, плавная еврейка, похожая на неядовитую змею, уже согласилась замуж, и вряд ли она, преподаватель французского, все в том же Институте изящных искусств, замечала несложную, негордую, хотя и в бешеном платье, Веру, до рокового дня.
В тот день Вера, которая про Льва Осиповича знала, страдала, конечно, но истово и без самоедства, а с выходом, увидела Льва и Эльвиру в институтской столовой, за столиком – они деликатно жевали бублик, запивая чаем: тихая, еврейская пара, но нет. Лев Осипович и вся древняя, глубокая Индия со слонами, санскритом, Ведами и бинди на лбу индианок, никак не ложились на этот мягкий, подмокший бублик. «Что вы тут делаете? Не пейте с ней чай – вы же знаете, что вам она не подходит!»
Конечно, потом были тихие скандалы и громкие унижения, бегство и ужас Льва Осиповича, который все-таки не выдержал и сдался – никогда, с времен открытия ведических рун в его жизни не было ничего такого живого, как Вера.
А Вера, как всегда, была счастлива – никогда не копила обид, но, когда надо, ругалась в ответ, как цыганка – темноглазая, в ярко лиловых альмодоваровских платьях.
Скрыть текстМама, как человек паразитирующий, мстительно стерпела, но ее взгляд стал затаённей и злее, и она сладко доверялась подругам: «Неужели он не понимает: если бы не его деньги, я бы никогда с ним не связалась. Он не получит меня как личность!» И гордо затягивалась узкой, как белый червь, сигаретой, лелея в себе тонкую духовную месть, которую ее муж так и не сумел ощутить: он был человеком, хотя и грубым, но все же не злым и простодушным.
Когда в ресторане за столиком – именинный торт, шесть горящих свечей, надутые детские щеки, потом задутые свечи, нелепый проамериканский колпак (так сейчас у всех, да и Бог с ним) – когда в ресторане за столиком мама, запальчиво, хотя и трусовато, протянула: «Я хотела назвать тебя в день твоего рождения красивым именем Альбертина, но папа не разрешил», папа даже не дернул щекой – настолько на значимы какие-то вещи.
Вера радовалась шести свечам, вот какая она молодец, хорошо подула – все разом потухли, значит ей теперь точно будет шесть лет. Только жаль, что она не стала Альбертиной, представляете – принцесса Альбертина, с таким именем бывают только принцессы, но раз папе не нравится, лучше остаться Верой и с папой, и задувать именинные свечи, чем быть какой-то принцессой. И больше об этом не мечтала, а просто и радостно жила даже в школе, где сложно просто и радостно жить.
Девочки из класса старались быть принцессами: гордо вскидывали головы, обижались с достоинством и надолго, а перед самым Новым годом в пятом классе шептались неслучайными группами возле школьных подоконников.
Еще двадцать лет назад, задолго до Веры, учительница литературы, Наталья Ивановна, любившая детей, но равнодушная к книгам, ввела традицию, не самую оригинальную, но светлую. Когда декабрьские ели в пышных, серебристых сугробах превращались за школьными окнами в волшебство, Наталья Ивановна обращала класс в театральную труппу, себя – в режиссера и добросовестно ставила пьесу «Двенадцать месяцев».
Ролей хватало на всех, иногда можно было увеличить число белок и сказочных глашатаев, но каждый раз по-новому вставал вопрос – кто будет играть Падчерицу? Были еще Королева и злая Дочка, но главная роль – всегда главная роль.
Если бы Наталья Ивановна любила книгу, она бы, может, и свою написала, – прохладно, как лаборантка с пинцетом и лягушкой, описала бы первую серьезною борьбу созревающих женщин, но она любила только детей, и, как могла, улаживала их ссоры и интриги пятого класса.
Иногда приходила чья-нибудь мама. Напугано и удивленно смеясь (надо же, какое исключение из моих правил), быстро говорила: «Я бы не стала просить, но Катя стесняется – она занималась в театральном кружке «Скворечник», не важно, сейчас его распустили, очень хочет поступать в театральный... Может, попробуете ее на роль, она уже играла Огневушку по Бажову».
Иногда девочка с узким лицом и серыми, прозрачными глазами подходила сама, тайно от всех, вставала возле учительского стола и выпытывала: «Наталья Ивановна! А вы уже Падчерицу выбрали? А к вам кто-нибудь подходил? А, понятно… Ну, никому спектакль не интересен, только мне и Ксюше. Да, Ксюше Власовой, но ей больше хочется сыграть Мачеху, а мне можно дать Падчерицу».
Наталья Ивановна, честная, добрая, строгая, в костюме спокойного синего цвета с ласковой брошкой на лацкане – три хризантемы –, страсти, как могла, усмиряла и все понимала – каждой девочке в этом возрасте хочется быть, а чем – девочка сама не знает: актрисой, принцессой, самой красивой, на сцене, еще, наверное, цветов…
Вере тоже хотелось выйти на сцену. Особенно, вслед за какой-то неясной мечтой, в крестьянском платке, там по роли платок положено, и проговорить оттуда нежные слова из роли: «Может, сирота сироту пожалеет?» На уроке внеклассного чтения, когда дети делили пьесу, Вера вскочила и вслух, при всех, закричала: «Наталья Ивановна! Возьмите меня в Падчерицы! Смотрите, как я могу!» И взвыла: «Может, сирота сироту пожалеет?» Боже мой, никакой гордости, ужаснулись девочки, надменно усмехнулись и упустили момент. «Ладно, Вера, давай будешь ты. А в мае, к выпускному, когда поставим сказки Андерсена, будет кто-нибудь другой…»
Она совсем не обижалась, но на уколы и старательные оскорбления тут же сердилась, немедленно, как цыганка, что-то в ответ крича – темноглазая, в черно-розовых, ярко лиловых платьях, в которые лет до пятнадцати рядила ее (в мечтах еще Альбертину) мама. Платья эти, безумные и прекрасные, как из фильмов Альмодовара, на настоящей Альбертине были бы, наверное, хороши, но Вера невнятно трясла своими юбками, бретельками, и больше походила на фламинго, чем на мамину мечту – принцессу.
Да какая из нее принцесса, никакой гордости, никакого даже, достоинства, никакого, между прочим, дарования, а поступила в Институт изящных искусств, пробила головой, ну, может, немного папиными знакомствами, ну а как еще сейчас, вот так вот ходила и била: «Я смогу у вас учиться!», как когда-то, на уроке внеклассного чтения: «Возьмите меня в падчерицы».
По инерции носила дорогие альмодоваровские платья, которые ей совершенно не шли, переставали быть фешенебельными на ее костлявых плечах, но она в них, совершив какой-то магический круг, становилась по-цыгански очаровательной, возвращая диким платья их недодуманную рваную грациозность.
В одном из таких она контрабандой попала на закрытую презентацию арт-объекта «Пустой лимон», куда лишних не пускали, но ей было надо, и не из гордости, а для каких-то рабочих целей. Сновала служебно одетая девушка с синей папкой и хорошим нюхом, и все время допрашивала Веру: «Вы кем приглашены?», а Вера отвечала: «Я из журнала «Геральдите». Придумала с ходу, ввела в ступор, с кем надо – познакомилась, но лучше всего она вышла замуж.
Ее острая, единственная любовь, Лев Осипович, преподаватель истории индийской письменности, человек желчный и нелиберальный, любивший руны и не очень – студентов, решил жениться. Он выбрал себе жену, немолодую, но вполне подходящую, интеллигентную дочь бывшего научного руководителя Льва Осиповича. Эльвира, полная, плавная еврейка, похожая на неядовитую змею, уже согласилась замуж, и вряд ли она, преподаватель французского, все в том же Институте изящных искусств, замечала несложную, негордую, хотя и в бешеном платье, Веру, до рокового дня.
В тот день Вера, которая про Льва Осиповича знала, страдала, конечно, но истово и без самоедства, а с выходом, увидела Льва и Эльвиру в институтской столовой, за столиком – они деликатно жевали бублик, запивая чаем: тихая, еврейская пара, но нет. Лев Осипович и вся древняя, глубокая Индия со слонами, санскритом, Ведами и бинди на лбу индианок, никак не ложились на этот мягкий, подмокший бублик. «Что вы тут делаете? Не пейте с ней чай – вы же знаете, что вам она не подходит!»
Конечно, потом были тихие скандалы и громкие унижения, бегство и ужас Льва Осиповича, который все-таки не выдержал и сдался – никогда, с времен открытия ведических рун в его жизни не было ничего такого живого, как Вера.
А Вера, как всегда, была счастлива – никогда не копила обид, но, когда надо, ругалась в ответ, как цыганка – темноглазая, в ярко лиловых альмодоваровских платьях.
такие же выдуманные люди? 
а здесь такая поэтичная Вара-Альбера, да еще в платьях Альмодавара (которые на деле все от D&G 
Про Ваше лицо и улыбку ничего сказать не могу, но вот Ваши тексты - это самое оно! Латентная злоба и завить абсолютно ко всем Вашим персонажам
