Карягинское тело пришло в себя в машине "неотложки". Горько!Горько и обидно было Насте от того что те, кого она кормит с рук, за кем убирает и для кого подыскивает пару, так нагло и беспардонно повели себя с ней! Так...Так...равнодушно и трусливо!!!
Да как они смели?!!! Суки беспородные!!!
Она лежала и думала, думала о том, что накануне придумала новую систему для похудания и вот теперь всё пошло прахом!!!Всё что было так хорошо спланировано полетело в тар тара ры!!! А как бы было прикольно? Вот отлетела пуговка на груди у блузки и....ЭТО значит, что долой 50 граммов лишнего веса!!!!!
Пуговки бы летели как пули на пулеметной ленте, а вместе с ними бы улетал бы и лишний вес....наверное. Но суровая рука эскулапа "неотложки"(после не продолжительной предварительной беседы с директором)...увела Настю в мир грёз...уколом галапередола....
Большинство обобщает своё субъективное восприятие мира и называет это объективной логикой, это просто ****** господа, просто ******
... в нём, в этом мире, не было никаких ни такс, ни кофе, не варенца, не было даже соседа, менеджера фабрики боянов и аккордеонов Самуила Маршаковича, в которого Настя была влюблена с подготовительной группы...в нём были одни сплошь весьма благообразные и мужественные санитары, по почему-то сплошь беззубые...увидев бывшего офис-менеджера, они, до то того бывшие все в работе - катившие каталки, несущие носилки, бросали их на полпути и вырастая тотчас перед Карягиной, лезли к ней целоваться, отталкивая друг друга... Вот только во рту у них вместо ожидаемого языка и крепких фарфоровых резцов ,клыков и прочих кусачих элементов наблюдалось что-то липкое, обволакивающее и тошнотворное... Один санитар, особенно надоедливый и приставучий, целовал её этим своим ротополостным безобразием в самое ухо, в самую практически барабанную перепонку, попутно шепча странную в данных обстоятельствах фразу: "Фофефь, я покафу фефе мою кфагтигку?!"
В связи с ремонтом лестницы лифт временно не работает
Из-за вколотого эскулапом, купившим диплом о высшем медицинском образовании, галоперидола, кошмарный ужас все никак не мог закончиться. И Настя, пересохшими от жажды губами, твердила в горячечном забытьи: «Еще! Еще!»
...Жизнь вообще штука банальная и не интересная. Утром пришёл глав.врач и выгнал Настю в зашей из клиники, со словами:
-Тут без тебя придурков туева гора!!!, - при этом дав пинка под зад
Она шла по утренним улицам, и слёзы текли по её небритой груди. Всхлипывая она
глотала сопли и вспоминала своих такс. Как они ласково кусали её за жирные ляжки, как заботливо гадили на коврик у дверей комнаты. Всё это в прошлом. Что ожидало Настю в будущем ни кто не знал, да и она сама вряд ли знала? В бюро таксучих знакомств её больше не пустят, из дурдома выгнали коленом под зад, куда не кинь кругом клин. Так рыдая она и не заметила как дошла до жд.вокзала.
Стоя на пироне, сквозь слёзы она увидела табличку на вагоне "Улан Уде - Козлодрищенск"...и словно молния пронзила остатки мозга Настеньки, как озарение упало на остатки волос на её макушке. ВОТ!!!Вот ОНО!!! И она не раздумывая шагнула в манящее чрево вагона, в его теплые приветливые недра...
Большинство обобщает своё субъективное восприятие мира и называет это объективной логикой, это просто ****** господа, просто ******
-- Куда это Вы, дамочка, без билета ?!...Что молчишь, я спрашиваю, куда ты прёсся без билета !!
Настя, потупив взор, молча глотала слёзы и не могла ничего сказать. Вернее, сказать она могла бы многое, но это всё было бы как-то не по теме, поэтому...
...поэтому она собрала последние силы, оттолкнула увесистым бедром ражего железнодорожного дядюку-проводника и, скользнув мимо него неожиданно ловкой нерпой, понеслась по проходу вагона.
Настя надеялась забиться в темную щель, под лавку, в багажный ящик... Только б убежать от такс, абсурда, нечистот, только б исчезнуть, уехать в эту землю обетованную, в этот волшебный Козлодойск.
Поступить там на работу офисменеджером в местный филиал нефтяной корпорации и тихо-мирно читать блог Ксении Собчак, пить кофе и стремиться к...
К чему ей стремиться - Анастасия пока еще не поняла, но точно знала, что жить без этого невозможно.
Не придуман ещё мой мир, от того голова легка. Нет звезды ещё в небе и нет закона пока... (Пикник)
-Ндааа, коллега, случай абсолютно запущенный и жутко не интересный, - проворчал глав.врач
-Но! Позвольте Филипп Филиппович?!!!
-Ах!!Иван Арнольдыч...оставьте эти глупости!!!,-поправив пенсне продолжал профессор, - у пациентки обычный каллапс цетнра собственного достоинства, плюс полное поражение полудоли сострадания и понимания, что вы хотите батенька?Столько лет врать самой себе, это даром для мозга не проходит!!!
-Вы уверены, Филипп Филиппович?
-Абсолютно!!!Дорогой мой...Абсолютно!!!
-И что же теперь?
-ДА практически как всегда...., -он закурил, -богодельня мадам Зильберман , - я уже позвонил, договорился. Сейчас мы её подготовим, и её заберут поверенные мадам. Иван Арнольдыч, будьте любезны, нашей голубушке три кубика феназепама, и пять галапередолу...для верности, а то её опять в какойнить Мухосранск от демонов прятаться понесёт...
Профессор со вкусом затянулся попиросой, пригубил коньяку и...насвистывая "амурские волны..." пошёл в рабочий кабинет....
Большинство обобщает своё субъективное восприятие мира и называет это объективной логикой, это просто ****** господа, просто ******
Она шла по этому ночному городу, громко, не стесняясь, грохоча каблуками. Как будто приколачивая себя к этому месту, к этому ритму, к этим жёстким правилам. Когда же это произошло? Когда она стала чувствовать себя горожанкой? Нет, не будем мелочиться – жительницей мегаполиса?! Когда же ей стал нравится этот гул, наполняющий город с 6.00 и затихающий к полуночи? Сколько себя помнила, она всегда стремилась вернуться в провинциальное свое прошлое, к пыльным улочкам казахского городка, у которого все края уходили в степь почти от самого центра. Или в глухую деревушку Центрального Черноземья, где каждый год проходило ее счастливое детское лето. Из года в год, пока не кончила школу, ее тянула эта глухомань, эта дубрава, около которой стоял бабушкин домик, эти три пруда с золотыми - а как иначе, в детстве-то!– рыбками, тянуло к неспешным тихим вечерам с поздним чаепитием в компании с Марией Павловной, ее бабушкой и ее подружкой одновременно. Или в маленький уездный городок в Поволжье, весь утыканный крепкими деревянными домами с резными наличниками, крылечками и глухими тесовыми заборами, где нет бездомных собак, потому что все при хозяевах и службу несут, и потявкивают деловито на праздношатающуюся публику, да и просто, чтобы голос размять. Где тенистые липовые аллеи неожиданно выводят к речушке или к ее притокам – мелким ручейкам, через которые так по-хозяйски переброшены мостки. Вдруг да кто пойдет, а нас тут для вас уже и досточки проложены!
Все эти простые, домашние воспоминания грели душу, и втайне она желала все бросить и уехать туда, куда макар телят не гонял. Она гоняла внутри себя этот волшебный шар воспоминаний, осыпая его все большими и большими приятными подробностями, все более мелкими и яркими блестками, пеленая его, словно дитя, в свое желание туда смыться. Насовсем.
И вдруг, совершенно неожиданно, совершая очередной рейд по Меге, она почувствовала какую-то странную радость от того, что она здесь, в этом огромном городе и совсем не чуждая ему. Почувствовала себя как рыба в воде. И вовсе не радость покупок ее окрыляла, она больше «кормила глаза», чем покупала. Нет, а именно сопричастность к этой суете, к этому калейдоскопу лиц, одежд, замашек, обрывков фраз. Она вдруг поняла, что все здесь знает, она знает, как тут жить, чувствует ритм и идет не спотыкаясь, а пританцовывая. Умела бы, наверное еще и посвистывала.
Она впервые получила удовольствие от присутствия себя в нем. 30 лет сомнений, мук и ностальгии неожиданно разрешились довольно неожиданным для неё плодом – она горожанка. Полностью, навсегда. Даже если вдруг волей судеб она окажется, заброшена в глушь, она все равно останется ею, этой неожиданной для себя, но такой теперь близкой и понятной, такой уверенной и чуть жестковатой горожанкой. Погоняв в голове это новое ощущение, она почувствовала в себе эту новую косточку, посмаковала эту маленькую новую особинку.
Женщина резко и радостно тряхнула головой, от чего на лицо упали непослушные волосы, воткнула в уши наушники и, перекинув через плечо лямку рюкзачка, еще более уверенно зацокала каблуками по улицам …СВОЕГО ГОРОДА.
....Анастасия в сотый раз корила себя за неосмотрительное поведение в вагоне. Нельзя было вести себя столь заметно, так демонстративно изображать ловкую нерпу и пытаться спрятаться сначала в том чудовищном агрегате, где проводники обычно готовят чай, затем на крыше вагона-ресторана, где отвратительнейшим образом дуло и штормило, а потом устраиваться на ночлег в самом шумном месте поезда - переходе между вагонами....Неудивительно, что сразу множество пальцев потянулись к заветным кнопкам и на ближайшей станции под названием Мясокомбинат имени лабрадора Кони ее уже ждало одиннадцать бригад скорой психиатрической помощи, как раз по числу вызвавших....
Рефлексию Карягиной ,прикованной цепями к стулу, прервал деликатный стук в дверь палаты. "Открыто!" - попыталась пошутить Настя, но дверь действительно оказалась открытой. У порога топтался благообразный совершенно лысый старичок. Он несмело улыбнулся и пробормотал что-то неразборчивой скороговоркой.
- Что-что? - не поняла Карягина.
- Агон Швагценбегг, повегенный мадам Зильбегман, - представился гость и внезапно подмигнул Насте. Подмигнул очень похотливо - я вас забигаю..
- Куда?
- В Центг геабилитации посланных в Бобгуйск, - слегка поморщился Шварценберг, - вам у нас понгавится, гагантигую!..
В связи с ремонтом лестницы лифт временно не работает
Серпентария звали таким замысловатым именем потому, что он в давние-давние годы, когда ещё не жил в доме 54 по Незнаньевской улице, имел долгий роман с уборщицей этого заведения, от которой научился множеству незнакомых слов.
Пятьдесят четвертый дом на улице Незнаньевской стоял заброшенным ещё со времен окончания коммунизма в нашей отдельно взятой родине. Точнее, он казался заброшенным, этот дом. Облетевшая штукатурка на стенах между угловых колонн, заколоченные изнутри широкими досками окна, мусор, закрывающий северную, дальнюю от центрального проспекта города стену до половины, — все признаки запустения. И это при том, что от упомянутого уже центрального проспекта (носившего ранее имя Ленина, а нынче переименованного по причине смены социального строя на несоциальный в проспект Владимировский, что связывали как с Владимиром Красно Солнышко, никогда ближе чем на три тысячи вёрст к местам, где городок обретался, не подходившего, так и с другими его носителями. Имя, прямо скажем, не очень-то и редкое) дом номер пятьдесят четыре находился ровно через один двор и маленький скверик с каменной совой на живописной коряге посреди центральной круглой клумбы.
В казавшемся заброшенным доме пребывал удивительный клуб. Вход в него был доступен каждому, кто догадался бы, что заднее окно, выходившее на длинный ржавый не то гараж, не то сарай, может открыть проход внутрь, стоит лишь коснуться доски с правой стороны рамы. Войти мог любой, но задержаться, а уж тем более стать признанным членом клуба, было дано не каждому. Да и не захотел бы каждый-то. Одним из условий членства в клубе стало отсутствие у кандидата чего бы то ни было в жизни, кроме самого клуба. Тут всё было общее. Всё — это значит, совсем всё. В других условиях клуб можно было бы назвать новомодным словом «бомжатник», если бы вторым условием членства в клубе не стало наличие тайны или идеи.
У Серпентария идея была. Ещё с тех времён, когда он, тогда полноправный член общества, почтеннейший отец семейства, включающего вечно сопливого бульдога Григория, одноименного сына подростка и супругу с забытым для этой истории именем, ежедневно ходил на службу в одно из государственных учреждений, служащие которого были не в состоянии внятно описать смысл существования данного заведения, направленный вовне.
Идею свою Серпентарий приобрёл в ранней юности. Тогда это была ещё совсем неоформившаяся мысль, витавшая на стыке реальности и сна. Одна из тех мыслей, которые внятны и разумны, пока над ними размышляешь, лёжа в постели долгими бессонными ночами, но становящиеся смешными и нелепыми утром на свежую голову. Со временем идея обзавелась словесными очертаниями, достаточными для того, чтобы объяснить её кому-то ещё, но посторонним даже в таком виде идея казалась незначащей и в чём-то даже бредовой, как ни старался Серпентарий донести всё сияние её людям.
И Серпентарий оставил попытки разделить озарение, как оставляют их те, кого коснулась благодать Всевышнего, наткнувшись, словно на каменную стену, на сочувствующие взгляды окружающих, привыкших к обилию свидетелей воскрешения Сына Божьего, несущих бред в массы.
Оставил до того самого времени, когда понял вдруг, что идея сама по себе — ничто. Идея без воплощения погибнет в глубинах серпентарьего тела, напитанного домашним супом с клёцками. Идею размелют в труху бодрые голоса из рекламы в телевизоре. Идею слопают без остатка несошедшиеся цифры в отчётах. От идеи не останется даже воспоминаний.
И однажды, проснувшись ночью по естественным надобностям, Серпентарий ушел из дома, не взяв с собой ни денег, ни документов, не оставив записки семье, не уволившись со службы. Просто собрался, надел тёплую куртку, валенки, в которых выбирался на зимнюю рыбалку, взял половину булки пшеничного хлеба и вышел в ночь.
Его наверняка искали. Не могли не искать. Но искали его там, где он ушел из дома, а пребывал он совсем другом месте. На электричках, а если выгоняли контролеры, то и пешком он шел всё дальше и дальше от того места, где у него был дом, бульдог Григорий и семья. Он шел осуществлять идею.