Я знаю, что в Лондоне, в доме из красного кирпича, между черной дверью нотариуса и ясной, стеклянной дверью с двумя сквозными надписями: Music Shop – раз – снаружи, Music Shop – два – светлая тень внутри, есть кафе “U babushki”, и открыли его – не русские.
Открыли кафе англичане, дети профессоров русской словесности, выросшие с Достоевским в шкафу и с Советским Союзом в памяти – сложной, многообещающей страной, особой наукой, вроде синологии.
Кафе назвали не Grandmamma, не Granny, а именно «У бабушки», потому что бабушку невозможно перевести – английские псевдосоветские дети это понимали и повесили под настоящим английским окном – высоким, из двенадцати уютных квадратов – красную полурусскую вывеску. В кафе подают мясные похлебки, картофельное пюре, домашние тефтели, пироги с капустой и клюквенный морс, сюда ходят английские служащие из окрестных офисов и каждый раз благодарят русскую бабушку, которая сама медленно уходит из России. Забрав лучшие рецепты засолки огурцов. Или грибов.
Сейчас это почти неприлично. Первая, еще слабая плесень пожилого человека. Осень, засолки, стеклянные банки, укутанные на антресолях в ватные одеяла. Под торшером на столике – раскрытый журнал кроссвордов с желтым пятном на букве М, начертанной чьей-то старческой рукой. Совет врача, профилактика Альцгеймера. Красивое слово, хрупкое и постыдное, как кружево, поеденное молью. Старость неизбежная – почти латинская конструкция, но почему-то сегодня дан приказ: «Избежать! Не сметь говорить о грибах». Хотя не только сегодня.
Еще купцы Островского пугали растерянную Бесприданницу: «Сюда сейчас приедут: тетка Карандышева, барыни в крашеных шелковых платьях; разговор будет о соленых грибах». Кто судья старенькой тетки Карандышева? Малообразованный купец, слабый до денег, нахальный и грязноватый.
Открыли кафе англичане, дети профессоров русской словесности, выросшие с Достоевским в шкафу и с Советским Союзом в памяти – сложной, многообещающей страной, особой наукой, вроде синологии.
Кафе назвали не Grandmamma, не Granny, а именно «У бабушки», потому что бабушку невозможно перевести – английские псевдосоветские дети это понимали и повесили под настоящим английским окном – высоким, из двенадцати уютных квадратов – красную полурусскую вывеску. В кафе подают мясные похлебки, картофельное пюре, домашние тефтели, пироги с капустой и клюквенный морс, сюда ходят английские служащие из окрестных офисов и каждый раз благодарят русскую бабушку, которая сама медленно уходит из России. Забрав лучшие рецепты засолки огурцов. Или грибов.
Сейчас это почти неприлично. Первая, еще слабая плесень пожилого человека. Осень, засолки, стеклянные банки, укутанные на антресолях в ватные одеяла. Под торшером на столике – раскрытый журнал кроссвордов с желтым пятном на букве М, начертанной чьей-то старческой рукой. Совет врача, профилактика Альцгеймера. Красивое слово, хрупкое и постыдное, как кружево, поеденное молью. Старость неизбежная – почти латинская конструкция, но почему-то сегодня дан приказ: «Избежать! Не сметь говорить о грибах». Хотя не только сегодня.
Еще купцы Островского пугали растерянную Бесприданницу: «Сюда сейчас приедут: тетка Карандышева, барыни в крашеных шелковых платьях; разговор будет о соленых грибах». Кто судья старенькой тетки Карандышева? Малообразованный купец, слабый до денег, нахальный и грязноватый.
Показать скрытый текст
А кто тот купец сегодня, который принес нам презрение к бабушке, выкатив вместо нее активную, энергичную женщину в обтягивающем, лишенную нежной, потертой слабости старого шитья, лежащего в нижнем ящике комода в спальне – фанерное дно чуть отстает от сосновой доски, а между салфеток найдены две апельсиновых корки – память о Новом семьдесят шестом годе.
Я вспоминаю свою бабушку – она вышла на пенсию и почти сразу как-так светло и счастливо начала свою нежную слабость. Становилась в движениях робкой, неспешной, была прекрасна и спускалась по лестнице осторожно: «Ну куда ты бежишь, куда ты бежишь, убьешься! Смотри под ноги, смотри под ноги!» А я слетала вниз, потом взлетала вверх, и снова – стрижом – вниз, пока моя мягкая бабушка, как светлое перышко, ставила носок в бежевой туфле на ступеньку и, держась одной неверной рукой за перила, несла в другой сумку-нищенку: мы шли в магазин за хлебом. Осенью надевала теплый платок, бабушка выходила во двор и смотрела на первый снег, снова солились огурцы и варилось смородиновое варенье трехлитровыми банками, которые сейчас все уже в Лондоне, в кафе “U babushki”. Наши взрослые женщины и слышать не хотят о рецептах заготовок – только о политике, о том, как они молоды, как широко вперед шагнула индустрия, и приговаривают: «А вспомните тех, кто жил раньше – они в наши годы уже померли, а мы – как живые!»
Скрыть текстЯ вспоминаю свою бабушку – она вышла на пенсию и почти сразу как-так светло и счастливо начала свою нежную слабость. Становилась в движениях робкой, неспешной, была прекрасна и спускалась по лестнице осторожно: «Ну куда ты бежишь, куда ты бежишь, убьешься! Смотри под ноги, смотри под ноги!» А я слетала вниз, потом взлетала вверх, и снова – стрижом – вниз, пока моя мягкая бабушка, как светлое перышко, ставила носок в бежевой туфле на ступеньку и, держась одной неверной рукой за перила, несла в другой сумку-нищенку: мы шли в магазин за хлебом. Осенью надевала теплый платок, бабушка выходила во двор и смотрела на первый снег, снова солились огурцы и варилось смородиновое варенье трехлитровыми банками, которые сейчас все уже в Лондоне, в кафе “U babushki”. Наши взрослые женщины и слышать не хотят о рецептах заготовок – только о политике, о том, как они молоды, как широко вперед шагнула индустрия, и приговаривают: «А вспомните тех, кто жил раньше – они в наши годы уже померли, а мы – как живые!»
