Дым над дорогой, фонарь зажигают, стемнело,
Словно из детства - задумчивый северный ветер.
Пусть мне приснится песок и расчерченный мелом
Влажный асфальт перед домом. Ведь где-то на свете
Есть этот дом - каждый вечер там варят варенье,
Там говорят о приятном и часто мечтают,
Дети на белую булку мажут клубничную пену
И разбивают любимую кружку, но их не ругают.
Есть этот дом. Там карманы полны карамели.
И по субботам весь день, сколько хочешь - мультфильмы.
Мама и папа там никогда не стареют,
Ночи волшебны, а дни удивительно длинны.
Там есть большой и веселый барбос у соседей,
Крепкая дружба, товарищ - надежный и смелый.
Там хорошо... только я туда вряд ли приеду...
Дым над дорогой... и как-то надолго стемнело...
вчера видела демотоватор один))
Мать-старушка за столом: как ты там, сынок?
А на экране за её спиной медвед с улыбкой гаранта всего и вся))
Народ! а не пора ли замутить конкурс демотиваторов БЗ?
Не придуман ещё мой мир, от того голова легка. Нет звезды ещё в небе и нет закона пока... (Пикник)
вчера видела демотоватор один))
Мать-старушка за столом: как ты там, сынок?
А на экране за её спиной медвед с улыбкой гаранта всего и вся))
Народ! а не пора ли замутить конкурс демотиваторов БЗ?
-------------------------------------------------
папа, ты с кем щас разговаривал?(с)
Шелестом листьев
Пробивается к сердцу
Дыханье ветра
...У меня два имени - Нет и Да,
У меня два времени - Здесь и Всегда,
Я иду по воде, потому что во мне
Завтра был лёд, а вчера будет снег..
Я снова жива, как вода и трава,
Мне плевать на всех тех, кто не верит в слова,
Кто сжигает дрова, не давая тепла -
Мне важней, - чтоб вода в этом русле текла.
...Мне не хочется спать, мне не хочется есть,
После цифры "пять" не следует "шесть", -
Страшновато, конечно, сидеть на краю,
Но падём мы не раньше, чем я допою.
Там, где волки танцуют над трупом овцы,
Там, где требуют черти отдать им концы -
Мы сядем на край и будем ждать, когда
Вода изо льда превратится в чай.
И не скажешь, что лучше, быть или не быть?...
Не цикутой единой Сократ знаменит..
Только жизнь, в самом деле, забавный предмет:
То она ещё есть, то её уже - нет.
...Так не плачь ни о ком, всё и так потекло,
Не ходи босиком, под ногами стекло,
Просто вспомни, когда нам сыграют отбой,
День, когда лёд становился водой.. (с) Ольга Арефьева
Если в груди твоей дырка размером с футбольный мяч,
туда слишком легко забивается всяческий мусор.
Раньше – ты помнишь? – мы лихо играли блюзы…
Теперь ждем кого-то, кто просто шепнет: «Не плачь».
Куда уж тут плакать, когда все срастается вкось,
когда все живое – не больше, чем гулкая бронза.
Разлей по стаканам остывшее темное солнце
и шарик земной наколи на воздушную ось.
Не оскверняй бормотухой священный Грааль.
Не лезь в мои сейфы стандартным набором отмычек.
Напяль-ка лицо - сейчас может вылететь птичка!
Даже обгаженный ею, ты будешь надменен, как сталь.
Как сталь под ребро. Или - как яркий мифрил,
который с излета не взять заколдованной пуле.
А надо ли брать? Ведь все это - игры июля.
Все эпилоги сводятся к краткому - "был".
Жизнь твоя сложится, словно бы карточный домик.
Кстати, почем нынче ходит в Москве героин?
На каком языке ни скажи - хоть "the end", хоть "le fin" -
это пи***ц. Он не толстый, не путай. Он - полный.
Вот оно, просветление - читаю тебя, как с листа.
И радостно знать, что лист, наконец, перевернут.
Ты на ночь посмотришь немецкое жесткое порно.
Я напишу на заборе "This Jesus must die!".
Катерина Молочникова
Жила-была девочка. И вот однажды в магазине её спросили: "А у Вас есть пенсионное удостоверение?"
Порывистый ветер листву несёт - теперь ни к чему она,
И пусть говорят, что проходит всё, но всё это - не для нас.
Неспешно бредёт за строфой строфа, упорно пером скриплю,
И, если ты думаешь, это - фарс, я думаю это - блюз.
Порою нахлынут тоска и страх, но ты всё равно держись!
И пусть говорят, что любовь – игра, по-моему, это - жизнь.
Не нужно твердить, что она “была” - фатальности не люблю,
И, если ты думаешь, это - плач, я думаю, это - блюз.
Дороги раздолбана колея, но вертится колесо,
И пусть говорят, что всё это – явь, по-моему, это - сон.
Пусть к чаю привязан как наркоман, по прежнему мало сплю,
Ты, думаешь, что я сошел с ума, я думаю, это - блюз.
Я строю (пусть это звучит смешно) храм Осени на воде,
И пусть говорят, что настала ночь, по-моему, это - день.
A осень как кошка не помнит зла и я на неё не злюсь,
И, если ты думаешь это - блажь, я думаю, это - блюз.
Мы встретимся скоро, я так хочу побыть на одной волне,
И пусть говорят, что всё это – чушь, по-моему - вовсе нет.
Нам каждое лето пойдёт за сто и я на него молюсь,
И, если ты думаешь это – стон, я думаю, это - блюз.
Там плещется море, шуршит песок, там рядышком ты и я,
И пусть говорят, что всё это – сон, по-моему, это – явь,
И я не сопьюсь - ты не верь другим, и в речке не утоплюсь,
И, если все думают, это – гимн, я думаю, это - блюз. ( Игорь Приклонский)
Если захочешь отыскать самого великого обманщика – понаблюдай за своим умом (с)
PS. И как же меня тошнит от вычурных и неряшливых стихов Арефьевой... блин, ну я её совсем, что ли не понимаю? Или это все-таки сплошной претенциозный бред??? Что с моим вкусом...
Я, сходив на концерт Арефьевой, окончательно разочаровалась...Насколько десять лет назад она была "моей", настолько сейчас она абсолютно бредовая и ни о чем для меня... увы.
"С наклоном, почти без отрыва,
смакуя изгибы и связки,
разборчиво, кругло, красиво...
Сэнсей каллиграфии ласки
внимателен и осторожен,
усерден, печален, всезнающ...
Он помнит: описки на коже
потом ни за что не исправишь."
(с)
В.Павлова
"Но кажется, что это лишь игра с той стороны зеркального стекла..."
Вот я вновь посетил
эту местность любви, полуостров заводов,
парадиз мастерских и аркадию фабрик,
рай речный пароходов,
я опять прошептал:
вот я снова в младенческих ларах.
Вот я вновь пробежал Малой Охтой сквозь тысячу арок.
Предо мною река
распласталась под каменно-угольным дымом,
за спиною трамвай
прогремел на мосту невредимом,
и кирпичных оград
просветлела внезапно угрюмость.
Добрый день, вот мы встретились, бедная юность.
Джаз предместий приветствует нас,
слышишь трубы предместий,
золотой диксиленд
в черных кепках прекрасный, прелестный,
не душа и не плоть —
чья-то тень над родным патефоном,
словно платье твое вдруг подброшено вверх саксофоном.
В ярко-красном кашне
и в плаще в подворотнях, в парадных
ты стоишь на виду
на мосту возле лет безвозвратных,
прижимая к лицу недопитый стакан лимонада,
и ревет позади дорогая труба комбината.
Добрый день. Ну и встреча у нас.
До чего ты бесплотна:
рядом новый закат
гонит вдаль огневые полотна.
До чего ты бедна. Столько лет,
а промчались напрасно.
Добрый день, моя юность. Боже мой, до чего ты прекрасна.
По замерзшим холмам
молчаливо несутся борзые,
среди красных болот
возникают гудки поездные,
на пустое шоссе,
пропадая в дыму редколесья,
вылетают такси, и осины глядят в поднебесье.
Это наша зима.
Современный фонарь смотрит мертвенным оком,
предо мною горят
ослепительно тысячи окон.
Возвышаю свой крик,
чтоб с домами ему не столкнуться:
это наша зима все не может обратно вернуться.
Не до смерти ли, нет,
мы ее не найдем, не находим.
От рожденья на свет
ежедневно куда-то уходим,
словно кто-то вдали
в новостройках прекрасно играет.
Разбегаемся все. Только смерть нас одна собирает.
Значит, нету разлук.
Существует громадная встреча.
Значит, кто-то нас вдруг
в темноте обнимает за плечи,
и полны темноты,
и полны темноты и покоя,
мы все вместе стоим над холодной блестящей рекою.
Как легко нам дышать,
оттого, что подобно растенью
в чьей-то жизни чужой
мы становимся светом и тенью
или больше того —
оттого, что мы все потеряем,
отбегая навек, мы становимся смертью и раем.
Вот я вновь прохожу
в том же светлом раю — с остановки налево,
предо мною бежит,
закрываясь ладонями, новая Ева,
ярко-красный Адам
вдалеке появляется в арках,
невский ветер звенит заунывно в развешанных арфах.
Как стремительна жизнь
в черно-белом раю новостроек.
Обвивается змей,
и безмолвствует небо героик,
ледяная гора
неподвижно блестит у фонтана,
вьется утренний снег, и машины летят неустанно.
Неужели не я,
освещенный тремя фонарями,
столько лет в темноте
по осколкам бежал пустырями,
и сиянье небес
у подъемного крана клубилось?
Неужели не я? Что-то здесь навсегда изменилось.
Кто-то новый царит,
безымянный, прекрасный, всесильный,
над отчизной горит,
разливается свет темно-синий,
и в глазах у борзых
шелестят фонари — по цветочку,
кто-то вечно идет возле новых домов в одиночку.
Значит, нету разлук.
Значит, зря мы просили прощенья
у своих мертвецов.
Значит, нет для зимы возвращенья.
Остается одно:
по земле проходить бестревожно.
Невозможно отстать. Обгонять — только это возможно.
То, куда мы спешим,
этот ад или райское место,
или попросту мрак,
темнота, это все неизвестно,
дорогая страна,
постоянный предмет воспеванья,
не любовь ли она? Нет, она не имеет названья.
Это — вечная жизнь:
поразительный мост, неумолчное слово,
проплыванье баржи,
оживленье любви, убиванье былого,
пароходов огни
и сиянье витрин, звон трамваев далеких,
плеск холодной воды возле брюк твоих вечношироких.
Поздравляю себя
с этой ранней находкой, с тобою,
поздравляю себя
с удивительно горькой судьбою,
с этой вечной рекой,
с этим небом в прекрасных осинах,
с описаньем утрат за безмолвной толпой магазинов.
Не жилец этих мест,
не мертвец, а какой-то посредник,
совершенно один,
ты кричишь о себе напоследок:
никого не узнал,
обознался, забыл, обманулся,
слава Богу, зима. Значит, я никуда не вернулся.
Слава Богу, чужой.
Никого я здесь не обвиняю.
Ничего не узнать.
Я иду, тороплюсь, обгоняю.
Как легко мне теперь,
оттого, что ни с кем не расстался.
Слава Богу, что я на земле без отчизны остался.
Поздравляю себя!
Сколько лет проживу, ничего мне не надо.
Сколько лет проживу,
сколько дам на стакан лимонада.
Сколько раз я вернусь —
но уже не вернусь — словно дом запираю,
сколько дам я за грусть от кирпичной трубы и собачьего лая.
«Эй, пошел, ямщик!..» — «Нет мочи:
Коням, барин, тяжело;
Вьюга мне слипает очи;
Все дороги занесло;
Хоть убей, следа не видно;
Сбились мы. Что делать нам!
В поле бес нас водит, видно,
Да кружит по сторонам.
Посмотри: вон, вон играет,
Дует, плюет на меня;
Вон — теперь в овраг толкает
Одичалого коня;
Там верстою небывалой
Он торчал передо мной;
Там сверкнул он искрой малой
И пропал во тьме пустой».
Мчатся тучи, вьются тучи;
Невидимкою луна
Освещает снег летучий;
Мутно небо, ночь мутна.
Сил нам нет кружиться доле;
Колокольчик вдруг умолк;
Кони стали... «Что там в поле?» —
«Кто их знает? пень иль волк?»
Вьюга злится, вьюга плачет;
Кони чуткие храпят;
Вот уж он далече скачет;
Лишь глаза во мгле горят;
Кони снова понеслися;
Колокольчик дин-дин-дин...
Вижу: духи собралися
Средь белеющих равнин.
Бесконечны, безобразны,
В мутной месяца игре
Закружились бесы разны,
Будто листья в ноябре...
Сколько их! куда их гонят?
Что так жалобно поют?
Домового ли хоронят,
Ведьму ль замуж выдают?
Мчатся тучи, вьются тучи;
Невидимкою луна
Освещает снег летучий;
Мутно небо, ночь мутна.
Мчатся бесы рой за роем
В беспредельной вышине,
Визгом жалобным и воем
Надрывая сердце мне...
(с)
НА СОН ГРЯДУЩИЙ
Я мог бы ласково взять тебя,
не выпустить больше из рук.
Я мог бы баюкать твой взгляд; тебя
охранять, и быть лесом вокруг.
Я мог бы единственным знать об этом, -
что ночь холодна была.
И слушать вечер, печалясь о лете,
сгорающем с нами дотла.
Ведь время стало тревогой всех,
не избегла камня коса.
Снаружи ходит чужой человек
и будит чужого пса.
Но вот стало тихо. Я не спустил
с тебя своих глаз; и те
охраняли тебя наподобие крыл,
если что-то брело в темноте.
(Рильке)
Не придуман ещё мой мир, от того голова легка. Нет звезды ещё в небе и нет закона пока... (Пикник)
Он прожил жизнь, как будто на бегу
И с верой, что стране родимой нужен —
Он каждый день сидел на берегу,
Чтоб рыбы наловить на скудный ужин.
На праздники пиджак он надевал
Забытых тех фасонов довоенных
И тусклый орден долго протирал
Рукой дрожащей, в напряженных венах.
Он под трибуной гордо проходил
Под жидкие хлопки вождей трибунных,
А дома гордость водкой он глушил,
И дом дрожал от выкриков безумных.
И плакала старуха в уголке,
А утром старику скандал прощала.
И на коленях, в беленьком платке
Его перед иконой защищала.
Всевышнего любя, в мольбах своих
В который раз она ему напомнит
Про пенсию, что дали на двоих,
Которая и кошку не прокормит.
А на земле, не отданной врагу,
Без веры, что еще кому-то нужен,
Сидит старик на стылом берегу,
Чтоб рыбы наловить на скудный ужин.
(В. Жданов)
В преданьях северных племен, живущих в сумерках берложных,
Где на поселок пять имен, и то все больше односложных,
Где краток день, как «Отче наш», где хрусток наст и воздух жесток,
Есть непременный персонаж — обычно девочка-подросток.
На фоне сверстниц и подруг она загадочна, как полюс,
Гордится белизною рук и чернотой косы по пояс,
Кривит высокомерно рот с припухшей нижнею губою,
Не любит будничных забот и все любуется собою.
И вот она чешет черные косы, вот она холит свои персты,—
Покуда вьюга лепит торосы, пока поземка змеит хвосты,—
И вот она щурит черное око — телом упруга, станом пряма,—
А мать пеняет ей: «Лежебока!» — и скорбно делает все сама.
Но тут сюжет ломает ход, ломаясь в целях воспитанья,
И для красотки настает черед крутого испытанья.
Иль проклянет ее шаман, давно косившийся угрюмо
На дерзкий вид и стройный стан («Чума на оба ваши чума!»),
Иль выгонят отец и мать (зима на севере сурова),
И дочь останется стонать без пропитания и крова,
Иль вьюга разметет очаг и вышвырнет ее в ненастье —
За эту искорку в очах, за эти косы и запястья,—
Перевернет ее каяк, заставит плакать и бояться,
Зане природа в тех краях не поощряет тунеядца.
И вот она принимает муки, и вот рыдает дни напролет,
И вот она ранит белые руки о жгучий снег и о вечный лед,
И вот осваивает в испуге добычу ворвани и мехов,
И отдает свои косы вьюге во искупленье своих грехов,
Поскольку много ли чукче прока в белой руке и черной косе,
И трудится, не поднимая ока, и начинает пахнуть, как все.
И торжествуют наконец законы равенства и рода,
И умиляется отец, и усмиряется погода,
И воцаряется уют, и в круг свивается прямая,
И люди севера поют, упрямых губ не разжимая,—
Она ж сидит себе в углу, как обретенная икона,
И колет пальцы об иглу, для подтверждения закона.
И только я до сих пор рыдаю среди ликования и родства,
Хотя давно уже соблюдаю все их привычки и торжества,—
О дивном даре блаженной лени, что побеждает тоску и страх,
О нежеланье пасти оленей, об этих косах и о перстах!
Нас обточили беспощадно, процедили в решето —
Ну я-то что, ну я-то ладно, но ты, родная моя, за что?!
О где вы, где вы, мои косы, где вы, где вы, мои персты?
Кругом гниющие отбросы и разрушенные мосты,
И жизнь свивается, заканчиваясь, и зарева встают,
И люди севера, раскачиваясь, поют, поют, поют.
In a bed with a cast and a Calvados,
I don't really need nobody but myself cus
I don't love anybody but myself, thus
(is this a way of defining monophagus?)
I can't ever confide, please open up wide
give me extra special pleasure with love on the side.
I didn't give you anything and that's what you got.
I wish I was different but I'm sure that I'm not.
(I don't need nobody but myself cus
I don't love anybody but myself, thus)
For I'm the Great Blondino
We were the vacancy crusaders with our combat kits
of a toothbrush and hearts mashed in tiny bits.
Trying to regain what we never had,
smiling about the good things amidst the bad.
So we save ourselves with Bombay Saphire unsafe sex,
twenty-four hours selfdestructive wrecks.
Sober thoughts dawn again, all the way sub rosa.
Starting up again when it's already over,
but I'm the Great Blondino, not looking for a Queeno.
I'm sad I gave you nothing and that's what you got.
I wish I was different but I'm sure that I'm not.
In a bed with a cast and a Calvados
in a perpetual feverish crave of your lust
kitchenfloor bruising, freaky sofa cruising
and the early birdy balcony Campari Orangejuicing.
I guess one could say you got me mezmerized,
but what has become one should be dechotomized.
I'm sad I gave you nothing and that's what you got.
I wish I was different but I'm sure that I'm not.
(с)
Жестокость так же стара, как сама жизнь.
Да, есть робкие признаки смягчения жестокости - юмор и сострадание.
Они-то, пожалуй, и есть важнейшие изобретения человеческого гения.. (Дж.Уи.)
Как моток свободного шелка, разбросанного по стене,
Она проходит у ограды дорожки в садах Кенсингтон,
И она умирает постепенно
от некоего вида амнезии эмоций.
И прямо вокруг там толпа
Грязных крепких неистребимых детей бедняков.
Они наследуют землю.
В ней конец рода.
Ее скука утонченна и чрезмерна.
Она хочет, чтоб кто-нибудь заговорил с ней,
И почти боится, что я
совершу это неблагоразумие
(с)
Отмеченный на шее родинкой,
Кем-то указанный, недосказанный, необязанный
Приторно улыбаясь, говорить: "Привет"...
Твоё вышитое на бархате сердце
Дает тепла в сотни раз больше ГРЭСа и ТЭЦа,
Ровно столько, чтоб мертвым согреться,
Ровно столько, чтоб глупо одеться,
Нацепить дурацкую шляпу,
Спрятать плечи, накрасить губы,
И, смеясь, повторять, что ты глупый!
В непонятных полотнах Дали
Мы смеемся, как пьяные дети,
Интуитивно чувствуя - впереди
Из яркого ситца - ЛЕТО!
Интуитивно чувствуя - впереди
Куча непрочитанных журналов,
Куча звонков телефонных
И радости в нескольких
Центнерах стеклотары...
В твоих бездонных глазах голубых
Столько грусти. Они из эфира.
Я сдаюсь. Я ныряю сквозь них
В это лето из амфетамина.
(с)
С тобой хоть однажды было такое?
Чтоб небо кружилось над головою,
Чтоб чёрные точки пред глазами
Метались огненными роями?
Чтоб воздух горло палил на вдохе,
Не достигая бьющихся лёгких,
И на лопатках прела рубаха,
Мокрая от безотчётного страха?
И ты сознаёшь: свалилось на темя
Такое, что вылечит только время,
Но в завтра тебе заглядывать жутко,
Ты хочешь вернуть минувшие сутки,
Где было уютно и так тепло,
Где ЭТО ещё не произошло...
..Бывало? И длилось больше, чем миг?
Тогда ты ОТЧАЯНИЕ постиг.
Каждый из нас ждёт в on-line, только одного человека, и у каждого он свой
чтобы заметить, как начинается непорядок, необязательно быть ученым.
хьюстон, у нас проблема. третьи сутки подряд горизонт остается черным.
каждый из нас носит в себе взлетную полосу и вокзал,
мы пока еще не забыли,
как это: когда поднимаешь к небу глаза - и глаза становятся голубыми,
и в ноги сквозь мертвый камень толкается палуба корабля.
пить эту синь и зелень во все зрачки,
говорить друг другу: Земля...
потому как - а что еще говорить друг другу,
если в каждом горит и бьется земная ось?
черная плоскодонка идет по лунному грунту, просвечивая насквозь.
хьюстон, у нас невозможная ночь, хочется что-нибудь видеть ясно:
гаснущий парус, серебряный спутник, призрака в капюшоне, чужое лицо,
хьюстон, все тихо, но отчего-то кажется, здесь опасно.
к этому можно привыкнуть, в конце концов,
перебирать неподвижную пыль, убивать тишину и скуку,
сниться друг другу гуляющими под дождем.
черная плоскодонка идет по лунному грунту.
хьюстон, у нас проблема: мы никого не ждем.
С Днем Рождения!
Эта вещь тебе, но к 6 августа...
"Олеандр"
Война – мать всего сущего
Доказанная Дарвином основа жизни
Разве в нас была бы сила, к свету несущая
Сопротивляться таким же тысячам?
Их удел – сгнить в болотах плиоцена
А мы обтекли, расправили лапы
Обрели хвост и мозг
И перешли на половое размноженье
Потом организовались,
придумали колесо, деньги и дубину.
И одна половина пошла грабить другую половину
О, да! Война – основа экономики
Это знает каждый школьник
Разве можно было бы в мирной жизни
Так легко превращать единичку в стольник?
Но мир становится гуманней год от года
И война потребовала другого подхода
Сначала это были битвы за веру,
Потом, когда вера иссякла, – за честь твоего отряда,
Но гуманизму прибавляли все больше и больше заряда
И вот – глянь! сытые лица ученых объясняют
Что эта война хороша, и она должна разом покончить
Со всеми войнами, которые только бывают
И вы согласились. И ушли. И погибли.
Но некоторые иногда возвращаются
И вы вернулись к мирной жизни, у вас маленький домик и работа на фабрике,
И дети хорошие
вечера теплы, а звезды – вишни в сахаре,
И однажды солнечным утром они уйдут в школу, вдоль дороги приплясывая,
и вы их больше никогда не увидите, потому что ваши глаза и их тела сожжет вспышка,
с самолета, про название которого вы и не слышали,
в котором какой-то улыбчивый п***р нажал на кнопку, просто исполняя приказ.
Так вы лишились своих глаз.
Хороших детей, маленького домика и фабрики.
Маркес сказал: Хуже всего то, что мы сами научились жить с насилием
Я бы на это ответил: А разве не сами мы молча об этом просили?
И безвластна смерть остаётся,
И все мертвецы нагие
Воссоединятся с живыми,
И в закате луны под ветром
Растворятся белые кости,
Загорятся во тьме предрассветной
На локтях и коленях звёзды,
И всплывёт всё, что сожрано морем,
И в безумие разум прорвётся,
Сгинуть могут любовники, но не Любовь,
И безвластна смерть остаётся.
И безвластна смерть остаётся.
Не умрут без сопротивления
Эти, волнами унесённые,
Эти, вздёрнутые на дыбу
И привязанные к колесу,
Пусть разорваны сухожилья –
И расколота надвое вера,
И зло, что исходит от Зверя,
Стрелой сквозь них пронесётся,
Но в осколки их не разбить никогда,
И безвластна смерть остаётся.
И безвластна смерть остаётся.
Пусть не слышно им крика чаек,
И прибой к берегам не рвётся,
И цветок не поднимет венчика
Навстречу стуку дождей,
Пусть безумны, мертвы как гвозди –
Расцветёт их букет железный,
Сквозь ковёр маргариток пробьётся,
И пока существует солнце –
Безвластна смерть остаётся.
(с)
Бывает все так классно,
Так классно прямо все. И тут - ба-бах — ужасно,
Ужасно стало все
И раз - опять - все классно,
Прям классно-классно все.
Ба-бах, опять ужасно,
Ужасно прямо все.
Но знай, все будет классно,
Пускай пока что все
Ужасно-преужасно,
Но будет классно все.
И точно, раз, все классно,
Так классно прямо все.
Но знай опять ужасно,
Ужасно будет все.
(с)
Владимир Горохов
"Но кажется, что это лишь игра с той стороны зеркального стекла..."
...Дайте руку мне, я ничего не вижу
Электра, Корделия или Лолита - кто ты?
кем бы ты ни была, подойди поближе
обними, подними бедолагу Лота
и сказала старшая младшей:
отец наш стар
нет того на земле
кто б вошел по обычаю всей земли
и оставил нам после себя
драгоценный дар
от которого взяли б начало
новые короли
и напоили отца своего вином -
старшая зачала Гоморру
младшая родила Содом...
(с)
Жестокость так же стара, как сама жизнь.
Да, есть робкие признаки смягчения жестокости - юмор и сострадание.
Они-то, пожалуй, и есть важнейшие изобретения человеческого гения.. (Дж.Уи.)